Семейное дело

В электричке Москва — Александров пассажиров, как ни странно, было немного; по всему вагону носились запахи весны — подснежников, молодой травки, земли, освободившейся от снега. Двое — он и она — сидели у окна друг против друга, комментируя заоконный вид, то и дело восторженно вскрикивая при виде то группы березок, отражающейся в озерце талой воды, то живописно полуразвалившегося домика, то рыжей собаки повышенной лохматости, навсегда уносящейся вдаль. Эти двое были молоды и счастливы — собой, весной, вовремя взятыми отгулами и предстоящим отдыхом на даче. Будет зябко, но упоительно. Будет горьковатый дымок отсыревших дров в печи, будут шашлыки и прошлогодняя картошка, которая в поджаренном виде не так уж плоха, будут прогулки по возрождающемуся к летней жизни лесу… Будут еще и другие удовольствия, о которых он вспоминал каждый раз при мимолетном взгляде на обтянутые синей джинсовой тканью тугие бедра подруги, и тем азартнее вскрикивал, и тем охотнее комментировал подробности пейзажа.

— Как только приедем, — деловито строила планы она, — сейчас же надо затопить печь и просушить матрасы…

— Я же знаю, — отозвался он, — какая ты у меня хозяйственная, Дуся.

Девушку романтичные родители наградили именем «Диана», которое она не любила за излишний блеск и выспренность. Не имя, а медаль: для повседневного ношения не подходит. То, что любимый преобразовал его в уютное «Дуся», доставляло ей удовольствие. А его звали просто Сережа, и для Дуси это было самое прекрасное и уникальное имя на свете.

— Смотри, смотри! — Сережа даже подпрыгнул.

Сельский пейзаж прервался глухой многокилометровой стеной, сложенной из серо-белых бетонных блоков. Казалось бы, ничего примечательного. Но что это была за стена! Не стена, а окно в фантастический мир. С нее скалились угрожающие морды, не то человеческие, не то звериные, на ней разворачивались битвы противоборствующих сил, означенных розовым и фиолетовым цветами, на ней трассировали пули и полыхали ало-желтыми астрами взрывы бомб. Что это? Анилиновые красители в баллончиках-пульверизаторах плюс немного ловкости для того, чтобы создать полотно, балансируя среди железнодорожных путей. Ну и конечно же немереные запасы фантазии и таланта.

— Это называется «граффити», — увлеченно пустился в объяснения более эрудированный Сережа. — Модное направление искусства. Раньше графферы — ну те, кто этим занимается, — портили городскую среду, теперь начинают преобразовывать ее с согласия властей. Вот стоит такой скучный забор или глухая стена, почему бы не сделать из нее что-нибудь красивое? Графферам даже специально задания дают. Вот недавно я в газете прочел, один директор завода созывает графферов, которые сумели бы расписать заводские цеха композициями на тему ударного труда. В духе соцреализма, пусть даже с ироническим оттенком… Дусь, ты чего?

Девушка наморщила прямой носик. Губы, блестящие от инфантильно-розовой помады, оттопырились и припухли, словно их обладательницу обидели:

— Мне не нра-авится.

— Не нравится? Почему? Брось, ты же только что с таким восторгом глазела на эти красоты!

— Только что глазела, а теперь мне как-то не по себе. — Диана действительно, казалось, немного испугалась, но больше все-таки нагнетала в себе испуг, желая, чтобы любимый встревожился и окружил ее ласковой заботой. — Что-то жуткое было в этом… что-то зловещее…

— Ничего зловещего, Дусенька, — постарался успокоить ее Сережа. — Просто у тебя колебания настроения. Перетрудилась ты в офисе. Ничего, тебя ждут четыре дня на свежем воздухе, и все пройдет… Я же знаю, какая ты у меня трудолюбивая, Дуся!

В виде компенсации за испытанное беспокойство Сережа, подавшись вперед, попытался поцеловать любимую, но поезд тряхнуло, и он, промахнувшись, вместо губ чмокнул ее в нос. Оба расхохотались. В конце концов, весна уже вступила в свои права, а по сравнению с любовью все житейские мелочи не имеют значения.

Электричка давно умчалась в направлении Александрова. Разукрашенная стена оставалась неколебимо стоять, удивляя своим экзотическим обликом среди блеклого русского пейзажа.

Должно быть, не один пассажир, рассеянно скользящий в поезде по открытому участку Арбатско-Покровской линии, обращал внимание на серую кирпичную башню с двумя циферблатами часов, на каждом из которых, как правило, обозначается разное время. Если прижаться носом к стеклу, нетрудно обнаружить также, что у подножия башни с часами протянулось длинное, похожее на ангар здание с полупрозрачным куполом и расчерченными в клетку арками над каждым входом. Входы в ангар примечательны тем, что сюда ведут рельсы, обычно запруженные составами, а то и отдельными вагонами. Больше любопытствующий пассажир увидеть ничего не успеет: остаток картинки проглотит грохочущая чернота очередного тоннеля, проложенного под землей. Однако если этот интересующийся пассажир спросит кого-либо, понимающего в транспортных делах, ему ответят: ангар, куда стекаются составы, — не что иное, как депо «Измайлово». Здесь поезда моют, приводят в порядок, здесь они терпеливо отстаивают часы в ожидании нового этапа нелегкой службы — работы на износ… А чтобы они подольше прослужили, их ремонтируют.

Одного из сотрудников депо, собаку съевшего на ремонте подвижного состава, звали Павлом Павловичем Безносиковым. Впрочем, полные свои имя-фамилию он вспоминал только в день зарплаты, видя их напечатанными в ведомости, — и тщательно, неуверенно расписывался, словно не узнавал самого себя. А так, запросто, для всех, он был Палыч.

Маленький, морщинистый, перекособоченный, двужильный, с растопыристыми почернелыми пятернями-граблями, которые умеют так нежно и точно держать инструмент, как не под силу другим, более благородным и мастеровитым с виду рукам… А, стоит ли тратить слова впустую! На любом производстве, требующем ручного труда, найдется свой Палыч. Надо полагать, никого не удивит, если мы добавим, что тот Палыч, о котором идет речь, находился в долгих и трудных взаимоотношениях с алкогольными напитками.

Вот и сейчас, во второй половине смеркающегося дня 9 марта, отправляясь осматривать очередной состав, в котором что-то заколодило, Палыч обдумывал эти свои отношения с зеленым змием, в котором, в зависимости от обстоятельств, находил то друга, то врага. Как друг — змий утешал его в неприятностях, смягчал страдание, делал жизнь переносимой. Как враг — втравливал в новые неприятности, которые Палыч по привычке также заливал спиртным. Как-то так получалось, что, хотя пил Палыч из года в год стабильно, не повышая дозу, уровень неприятностей постепенно возрастал и семь месяцев назад достиг максимума. Жена, с которой Палыч прожил восемнадцать лет — если не душа в душу, то, по крайней мере, бок о бок, — вдруг ни с того ни с сего, точно проснувшись, заявила, что с нее хватит, жизнь у нее одна и она не собирается ее тратить неизвестно на что (именно так она и выразилась, «на что», с намерением обидеть, точно Палыч был предметом). И ушла к хахалю, с которым спуталась, оказывается, уже давно, пользуясь тем, что законному мужу после тяжелой работы требуется расслабиться, и ему не до того, чтобы выискивать признаки измены…

Палыч вздрогнул и замер, прислушиваясь: снаружи депо раздался резкий звук. И не один… Серия трещащих хлопков, точно взорвали петарду. «Хулиганье веселится», — досадливо подумал Палыч и продолжил вспоминать личную драму, на подробностях которой его буквально заклинило.

Палыч, невзирая на обиду, в течение первых двух вечеров после ухода жены даже радовался, что супружницы больше нет, никто не пилит, не зудит над ухом, не измеряет бдительным взглядом уровень жидкости в бутылке. Зато на третий день он затосковал по не слишком изысканному, но регулярному питанию. Через полторы недели Палыч зарос по уши грязной посудой и грязным бельем и стал до неприличия походить на бомжа. Когда даже в депо, где его вообще-то ценили и боялись потерять, сделали замечание, пришлось взяться за дела домашние. Только неладно у него это получалось — навыки хозяйствования были безвозвратно утрачены…