Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— Я сейчас уберу, Митя, — торопливо сказала Аня.
— Ты страшная неряха, — сердито повторил Митя. — Я ведь тысячу раз тебе говорил…
И в эту минуту раздался из-за двери голос Константина Артемьевича:
— Как вы разговариваете с ребенком? Почему вы на нее кричите? Я долго терпел, но больше терпеть не намерен!
В первую минуту Митя растерялся. Потом, плотно прикрыв двери своей комнаты, он вышел к тестю.
— Что вы говорите? Да вы понимаете, что вы говорите?
— А при ком же? — спросил Константин Артемьевич.
— Нет, все же… — сказала Нина Викторовна, — ведь ребенок сирота… Я тоже была мачехой, но… И если вы — отчим…
— Что? — взревел Митя. — Что? Кто это — отчим? Что вы болтаете?
— Да, — повторила Нина Викторовна, — я мачеха, ноя Саше никогда и слова не посмела сказать.
— Оно и видно, — уже сам не слыша, что говорит, ответил Митя.
— Что? Я плохо ее воспитала? — Нина Викторовна всплеснула руками. — Это я-то плохо воспитала? Да я ее в жизни пальцем не тронула! И как у вас только язык поворачивается?
Дедушка, ну зачем ты сердишься? — появляясь в дверях, сказала Аня. — Я сама хочу, чтоб Митя на меня кричал! Пускай кричит!
Поди отсюда! Не вмешивайся! — крикнул Митя, почти вытолкнул Аню из комнаты и, повернувшись к тестю, сказал сквозь зубы:
— Ну вот что. Если я ей отчим — поступайте как знаете, мне дела нет. Пускай растет… — Он запнулся и поискал слова, в памяти мелькнула прекрасная строчка из какой-то статьи: "как сорная трава", но он сказал иначе:
— Пускай растет, как беспризорница. А если я отец, то буду кричать. Буду требовать. А если надо — и выпорю!
Немного спустя вернулась с работы Саша и увидела: Митя, сидя на диване, облитом клеем, зашнуровывает башмаки. У него было то выражение лица, которое Саша уже очень хорошо знала: сжатые губы, сведенные к переносице брови.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего, — ответил Митя, — пойду проветрюсь. Он вышел и, конечно, хлопнул дверью.
— Папа сказал, что будет нас бить, — объяснила Катя.
— Что такое? — спросила Саша.
— Дай белого хлебушка! — на всякий случай сказала Катя. — А папа кричал: "Буду пороть!"
— Аня, да что случилось?
Дверь распахнулась, и вошел Константин Артемьевич.
— Ты плохая мать, — сказал он. — Ты позволяешь чужому, в сущности, человеку…
Что долго рассказывать — Константин Артемьевич глотал валерьянку, Нина Викторовна плакала, Катя ревела в голос, Аня, всхлипывая, повторяла:
— А все из-за меня.
Мити не было. Дожидаясь его, Саша слышала за дверями сдержанный шепот тети Маргариты:
— Да… А казался таким деликатным…
— Все они поначалу деликатные…
— Да, что ни говори, а брак — это лотерея…
Не умея стерпеть все это, Саша оделась и вышла на улицу. Постояла у решетчатой ограды, а потом пошла вдоль переулка к Арбату, и почти тотчас из-за угла показался Митя. Было часов одиннадцать. Он шел быстро, решительной, твердой походкой.
— А, ты здесь, — не удивившись, сказал он. — Очень хорошо. Давай походим.
— Мне сказали… — начала Саша.
— Это не имеет никакого значения — то, что тебе сказали, — перебил Митя. — Я знаю одно: мы здесь не жильцы. Я готов хоть на Камчатку… на Северный полюс…
— Но ведь это наша семья… Я их люблю.
— Ну вот что, в Писании сказано: "Оставь отца и мать своих", понятно? И пора жить своим умом, а не чужой глупостью.
Это кто же глупый? Папа, что ли? И что ты такое говоришь?
Он взял ее под руку, и они пошли по Арбату к Смоленской площади.
— Давай будем говорить серьезно, — сказал Поливанов, — это вопрос всего нашего будущего… Покоя… Свободы. Ну и — не боюсь высоких слов — нашей любви. Мне трудно это постоянное вторжение в нашу жизнь. Я не хочу его. Константин Артемьевич прекрасный человек, не спорю. Он построил свою жизнь, как хотел. А мы будем строить по-своему, как умеем и хотим.
Саша шла опустив голову и молчала.
— Я не говорил тебе раньше, но мне здесь душно. Душно, понимаешь? Они разрушат мои отношения с Аней. И наши с тобой…
— Чего же стоят наши отношения, если их кто-нибудь может разрушить?
— Ты не знаешь, что может сделать пошлость.
— Да слышишь ли ты себя? Ты говоришь о моей семье — пошлость!
— Прости меня. Но сегодня я не хочу подбирать слова. И если мне говорят "отчим" — это пошлость. Неужели ты не понимаешь? И в конце концов я не ангел… Это я должен сказать со всей прямотой.
Да, надо сказать по правде: кем-кем, но ангелом он не был.
Ну что ему стоило сказать Константину Артемьевичу хоть одно ласковое слово? Ради нее, Саши. И, может, все опять пошло бы по-старому, пусть не всегда гладко, но привычно.
Но Митя этого слова не говорил. Он только сухо кивал: здравствуйте, мол.
Константин Артемьевич был добрее. Он пытался завести разговор. Он спрашивал:
— Митя, а вы читали во вчерашней "Литературке" любопытный фельетон?..
— Простите, не удосужился, — отвечал Митя, не дослушав и едва приметно сдвигая брови. — Прочту, непременно прочту.
Отец отвечал грустным взглядом. Когда Мити не было дома, он заходил в Сашину комнату или забирал детей к себе. Он читал им, гулял с ними по Серебряному переулку, подолгу сидел на скамье под обуглившимся каштаном.