Семейство Какстон
Шрифт:
– Да, но на них ежегодный долг в 200 ф., – отвечал капитан не-хотя и с усилием.
– О Роланд! – сказала нежно матушка, подходя к нему так близко, что, если бы отец был тут, она наверное поцеловала-бы сурового капитана, хотя я никогда не видал его более строгим и менее достойным поцелуя; – о Роланд, – сказала матушка, заключая славную epiphouema, которую прежде прервала aposiopesie моего дяди, – а вы все-таки брались содержать нас, которые богаче вас вдвое, и хотели лишить себя последнего.
– А! – сказал Роланд, стараясь улыбнуться, – покрайней мере тогда бы исполнилось мое желание, если б я не уморил вас с голода. Так не говорите об удовольствиях и других подобных вещах. Но не обращайте же дела против меня и не думайте своими 420 ф. пополнить мои 130.
– Ни мало, – сказала матушка великодушно, – но вы забываете, что вы приносите в хозяйство: запасы и произведения ваших владений стоят, покрайней мере, 300 ф. в год.
– Миледи… сестрица, – сказал капитан, – я уверен, что вы не хотите оскорблять меня; я скажу вам в последний раз, что, если вы прибавите к моим 130 ф. такую же сумму, это все, что я могу позволить. Остальное не будет лишним Пизистрату в коллегиуме.
Оказав это, капитан встал, поклонился, и прежде чем мы могли остановить его, вышел из комнаты.
– Милый Систи! – сказала матушка, всплеснув руками, – я верно рассердила его. Но почем мне было знать, что на его имении такой большой долг?
– Не заплатил ли он долги за сына; не это ли причина?
– Ах! – прервала матушка и заплакала, – так вот что его мучило, а я и не догадалась; что теперь делать!
– Начать новый расчет и оставить капитана делать, что он хочет.
– Но тогда, – сказала матушка, – дядя умрет со скуки, а у отца не будет отдыха: ты видишь, что книги не занимают его по-прежнему. А Бланшь? а ты? Если мы прибавим от себя только 130 ф., я не вижу, каким образом с 260 ф. мы можем принимать соседей. Что скажет Остин! мне одной этого не разрешить. Пойду, проверю счетные книги с Примминс.
Я смотрел на старую рыцарскую залу, величественную в её одиноком разрушении. И сны, которые начинал ласкать я всеми силами сердца, овладели мной и унесли меня далеко, далеко, в те золотые страны, куда надежда манит юность. Исправить состояние моею отца,
Глава VI.
Письмо от Пизистрата Какстонь к Алберту, Эск. Чл. Пар.
(Признание юноши, который в Старом-Свете находит себя лишним).
Любезный мистер Тривенион!
Сердечно благодарим вас я и все мы за ваш ответ на мое письмо, где я уведомлял вас о неприятных западнях, чрез которые мы прошли, оставив в них, если не жизнь и кости, – покрайней мере клочки шкуры, что, соображая с числом ловушек (их было три) и остротою зубцов, все-таки меньше того, чего мы могли ожидать. Мы убрались в пустыню, как настоящие лисицы, и я не думаю, чтоб теперь еще можно было поймать на какую-нибудь приманку лисицу-отца. Дело другое лисица-сын, и я намерен доказать вам, что он сбирается исправить семейные неудачи. О добрый м. Тривенион! если вы заняты вашими «голубыми книгами», когда получите это письмо, остановитесь и отложите их в сторону на несколько времени. Я хочу открыть вам мое сердце и просить вас, так хорошо знающих свет, помочь мне выбраться за эти flammantia moena, которыми для меня огражден мир. Вот видите-ли, сэр, вы и отец мой были правы, когда говорили, что жизнь книг не для меня. И все-таки, как избежать этой жизни молодому человеку, который хочет пройдти свою дорогу по обыкновенным и условленным ступеням. Все ремесла, все звания подбиты книгами, окаймлены книгами, завалены книгами, так что, куда ни простираю я мои руки, жаждущие деятельности, везде встречаю стены из иноктавов, заборы из инквартов. Для начала – жизнь коллегиума: три года книга на книге, сущее Мертвое море перед человеком впродолжении трех лет, а яблоки, которые зреют на его берегах, полны прахом разных шрифтов. По окончании трех лет начинается жизнь общественная: все-таки книга, книга, если вы не хотите ограничить для себя весь мир школьной оградой. Сделаюсь ли я писателем, автором по ремеслу – книги и книги. Хочу ли быть адвокатом – книги, книги и книги. Ars longa, vita brevis, а это в перевод значит, что не скоро дождетесь вы, чтобы клиент принес вам дело. Сделаюсь я врачем – опять книги, чтобы убивать время до тех пор, когда, в сорок лет, счастливый случай позволит мне убивать что-нибудь другое. Словом, кроме благородного звания воина, которое не всегда еще путь к счастью, можете ли вы указать мне какое-нибудь средство избежать вечных книг, этого умственного однообразия и телесной летаргии? Где же найдет исход эта страсть к жизни, которая течет по всем моим жилам; куда употреблю я мое прекрасное сложение, широкую грудь, в этом парнике мозгового воспаления? Я знаю, что во мне, я знаю, что имею все качества, соответствующие хорошему сложению и сильной груди. У меня простой здравый смысл, быстрота понимания и соображения, любовь к опасностям, терпение в неудачах, – качества, за которые я благословляю небо, потому что все они полезны в частной жизни. Но на форуме, на этом рынке счастья, разве они не flacci, nauci, nihili?
Словом, в этом многолюдном Старом-Свете нет уже того простора, который был для наших предков. Теперь нам надо сидеть, как мальчикам за уроками и учить их, округляя плечи, до боли в пальцах. Был век пастушеский, век охотничий, век воинственный. Мы живем в веке сидячем. Дальше других уходят те люди, которые сидят больше других: все это люди нежного сложения, которых руки только что управляются с пером, а глаза до того утомлены светом ночной лампы, что нет для них, уже радости в свете солнца (которое влечет меня в поле, как жизнь все живое), – которых пищеварительные органы истощены и измучены безостановочным бичеванием мозга. Конечно, если это царство разума, то бесполезно противиться ему и биться против уколов, но таким образом все мои прирожденные способности к деятельности пропадут ни за что. Если б я был богат, тем лучше, я-бы стрелял, охотился, отдавал в наймы свои фермы, путешествовал и, пожалуй, ломал-бы себе пальцы о честолюбие. Если б я был так беден, что мог-бы сделаться лесничим или стремянным, что иногда делали в старину бедные джентльмены, все-бы хорошо: я-бы упражнял мою страсть к деятельности в ночных битвах с нарушителями законов об охоте, в скачках через рвы и каменные стены. Если б я был до того мелок духом, что без угрызения совести мог-бы жить на ограниченные средства отца и воскликнуть с Клавдианом: «земля дает мне праздники, которые ничего не стоят», – и то-бы ничего: это была-бы жизнь, достойная прозябаемого или поэта последнего разряда. Но с моими понятиями и при моих данных, – здесь я открою вам вторую половину моего сердца! – Сказать, что будучи беден, я хочу составить себе состояние, значит сказать, что я Англичанин. Свойство нашего практического племени – привязаться к чему-нибудь положительному. Даже в снах наших, когда мы строим воздушные замки, то не «замки Неги», и даже не замки, потому что они более всего похожи на один из банков Темпль-бара. И так, я хочу сделать себе состояние, но я отличаюсь от моих соотечественников во-первых тем, что хочу того, что богатые люди называют небольшим состоянием, во-вторых тем, что не хочу употребить на это всю мою жизнь. Теперь сообразите мое личное положение.
Если я последую общей колее, мне надо начать с того, что взять у моего отца изрядную часть дохода, без которой он обойдется с трудом. По моим соображениям, родителям моим и дяде нужно все то, что у них осталось, а если отнять годовую сумму, которую нужно проживать Пизистрату, покуда не будет он в состоянии жить собственными трудами, это будет сопряжено для них с лишением главных удобств жизни. Если я ворочусь в Кембридж, при всей экономии, я все-таки стесню rei anguaka demi; потом, когда кончу курс и выступлю на жизненное поприще, не снискав себе даже стипендии члена университетского общества, что довольно вероятно, сколько лет должен я трудиться или скорее, увы! не трудиться над приготовлением к адвокатуре (которая кажется мне лучшей дорогой), прежде нежели буду в состоянии в свою очередь обеспечивать нужды тех, которые до того времени будут обделять себя для меня? Я вступлю в зрелый возраст, а они успеют состареться, покуда не упадут ко мне гинеи клиента. Я-бы хотел, что бы, если я разбогатею, моим богатством наслаждались те, кого я люблю, пока еще есть в них способность к наслаждению; чтобы отец мой увидел «Историю человеческих заблуждений» стоящею, на полках, полною и в богатом переплете; чтоб матушка имела невинные удовольствия, которые удовлетворяют ее, прежде нежели лета унесут с её уст улыбку; чтобы, прежде нежели волоса Роланда в белизне уподобятся снегу (увы! снега на его голове накопляются скоро!), капитан, опираясь на мою руку, отправился со мною решать, какую часть развалин исправлять, какую предоставить совам, и где должна быть засеяна зерном эта необозримая пустыня. Ибо вы знаете свойство почвы Кумберланда, вы, имеющие на ней столько владений и обработавшие столько акров, некогда бесплодных; вы знаете, что вся земля моего дяди, кроме одной фермы, едва стоющая по шиллингу за акр, нуждается в капитале для того, чтоб сделаться более выгодною, нежели была она для его предков. Вы это знаете, потому что вы положили большой капитал на ту же землю, и сделав это, сколько благословений вы вызвали, сколько ртов накормили, сколько рук употребили (о чем вы, может-быть, и не догадываетесь в вашей лондонской библиотеке)! Я рассчел, что болота моего дяди, теперь едва прокармливающие двух или трех пастухов, могли бы при деньгах продовольствовать двести семейств от их собственного труда. Все это стоит попробовать! Для этого Пизистрату нужно денег. И немного: ему не нужно миллионов; несколько тысяч фунтов стерлингов было бы слишком достаточно. И с скромным капиталом для начала, Роланд сделался бы настоящим сквайром, настоящим землевладельцем, и перестал-бы быть хозяином пустыни: Добрый м. Тривенион, посоветуйте мне, каким образом, при моих способностях, достать этот капитал, и так, чтобы это было не слишком поздно и чтобы обогащение не заняло меня до могилы.
С отчаянием отворотился я от этого образованного света к другому свету, который старше нашего, и к третьему наконец, едва выходящему из детства. Здесь Индия, там Австралия! Что скажете вы, сэр, вы, которые бесстрастно видите вещи, носящиеся перед моими глазами в золотой призрачной дали. Таково мое доверие к вашему суждению, что, если вы скажете: «безумный, брось твое Эльдорадо и оставайся дома, садись к столу за книги, подави избыток жизнености, тебя волнующей, сделайся умственной машиной, твои физические дарования негодны ни к чему, твое место между рабами лампы», – я послушаюсь без возражений. Но если я прав, если у меня есть свойство, которое здесь сбыта не находит, если мое отвращение – инстинкт природы, которая побуждает меня перенестись на юную почву, дайте мне, умоляю вас, совет, который бы помог мне обратить мою мечту в осязаемую действительность. Понятно ли я объяснился?
Мы здесь редко видим газеты; но иногда иные попадают сюда из пресвитерства. Я недавно порадовался на один параграф, где говорят о вашем близком вступлении в администрацию, как о вещи верной. Пишу к вам прежде, нежели вы сделались министром: вы видите, что то, чего я ищу, – вне пределов оффициального покровительства. Я не ищу места. Я пишу к вам откровенно, зная ваше теплое, благородное сердце, и как-бы к моему отцу. Позвольте мне прибавить мои искренния поздравления по случаю близкого союза мисс Тривенион с человеком достойным если не её, по крайней мере, её положения в свете: я исполняю обязанность того, кому вы позволили оставить за собою право молиться за счастье ваше и всех ваших.
Любезный мистер Тривенион, вот вам длинное письмо, и я не решаюсь перечитывать его; если же перечту, то не пошлю. Примите его со всеми его ошибками, и судите его с тем снисхождением, с которым всегда судили вашего покорного и преданного слугу
От Алберта Тривенион, эск. ч. п. к Пизистрату Какстон.
Библиотека Нижней-палаты, четверг вечером.
Любезный Пизистрат!
На кафедре ***! Придется нам помучиться еще часа с два. Я убежал в библиотеку и посвящаю эти два часа вам. Не увлекайтесь через-чур моей похвалой: ваше собственное изображение, которое вы сделали мне, поразило меня своей оригинальностью. Положение духа, которое вы описываете так живо, в нашем периоде просвещения, должно быть чрезвычайно общее, хотя до сих пор оно не являлось мне так резко. Я думал о вас целый день. И сколько в этом Старом-Свете должно быть молодых людей, подобно вам способных, понятливых, деятельных и довольно трудолюбивых, и все-таки не приспособленных к успеху в одном из наших условных ремесл и званий. Ваше письмо, мой юный художник, – прекрасная картина философии колонизации; прочитав его, я лучше понимаю древние греческие переселения, высылку из страны через-чур населенной не только излишка, но и изрядного числа единиц достойных людей, исполненных способностей и жизненной силы, подобно вам сливающих в этих мудрых cleruchiae известную долю аристократизма с началом более демократическим; – той колонизации, которая не выбрасывала на новую почву ни к чему негодную сволочь, а пересаживала в чужия земли выводки благоустроенной страны, сообразно направлению метрополий, не только заботясь о том, чтобы избавиться от голодных ртов, но доставляя исход обильному избытку ума и решимости, избытку, который дома действительно не нужен.
Что касается до меня, в моем идеале переселений я считаю, что всякое переселение, как и в древности, должно иметь своих вождей и начальников, но непременно людей таких, которым известная степень воспитания дала быстроту понимания и способность распоряжения, для того, чтобы другие имели доверие к ним. Греки это понимали. С успехом колонии, по мере того, как её главный город обращается в столицу, я думаю, что было-бы благоразумно идти далее, не только перенести туда просвещение метрополии, но и привести колонию в большую связь с последнею, облегчить сообщение плодов ума, воспитания и гражданственности. Я знаю, что многие из моих вольнодумных приятелей посмеются над этою мыслию, но я уверен, что, когда колонии достигли-бы такой степени, всякий понял бы пользу моих предположений. И когда придет время колониям сделаться странами независимыми, мы имели бы утешение видеть, что перенесли в них управление и просвещение, подобное нашему. Поверьте, Новый-Свет будет друг или враг Старому не пропорционально родству племен, а пропорционально сходству обычаев и постановлений, – истина, для которой мы колонизаторы до сих пор были слепы.
Переходя от этих общих теорий к частности, вы должны видеть из сказанного мною, что я сочувствую вашим предположениям, и, разобрав их по-вашему желанию, сообразив ваши способности и цели, я даю вам совет переселиться.
Этот совет, однакожь, основан на той гипотезе, что вы говорите от души, и удовлетворитесь жизнию труженика с умеренным состоянием на конце её. Не думайте о переселении, если хотите нажить миллион или десятую долю миллиона. Не думайте о переселении, если не надеетесь, что сумеете насладиться всеми его условиями: переносить их не довольно.
Австралия – вот страна для вас, как вы, кажется, и сами это предполагаете. Австралия – прекрасное место для двух родов переселенцев: 1) для того, у кого нет ничего, кроме способности и много её; 2) для того, кто имеет не большой капитал и согласен употребить десять лет до то, чтобы утроить его. Возьмите с собой 3,000 ф., и прежде, нежели исполнится вам тридцать лет, вы воротитесь с 10,000 или 12,000 фунтами. Если этого вам достаточно, думайте серьезно об Австралии. Завтра с дилижансом пришлю вам лучшие сочинения и отчеты по этому предмету, и справки, какие только можно будет собрать в Департаменте управления колониями. Прочитав все это и обдумав с вниманием, проживите несколько месяцев на пастбищах Кумберланда; учитесь всему, чему будет можно, и о к всех пастухов, начиная от Тирсиса, до Меналка. Сделайте более, приготовьтес всячески к жизни в Австралии, куда не проникла еще теория разделения труда. Сделайтесь немножко кузнецом, немножко плотником; учитесь делать много с наименьшим числом орудий; учитесь стрелять; укрощайте всех диких лошадей и клеперов, которых достанете. Если, переселившись, вы и не будете нуждаться в каждом из этих ремесл, все-таки они могут пригодиться вам в непредвиденном случае. Бросьте все ваши джентльменские привычки, от головы до ног, и сделаетесь чрез это самым высшим аристократом, ибо тот более всех аристократ, кто сам исполняет все свои нужды: тот человек сам хозяин над собою, потому что ему не нужно прислуги. Кажется, Сенека где-то сказал об этом прежде меня, и я привел бы вам его слова, но боюсь, что его сочинений нет в библиотеке Нижней-палаты. Теперь (что это такое? да, ***кончил, и входит на кафедру S.; все эти вызовы поощряют нападение на меня. О, как бы мне хотелось иметь ваши лета и ехать с вами в Австралию!) Теперь – продолжаю прерванный период, – о главном деле, о капитале. Вам нужен капитал, если вы не хотите ехать в Австралию для того, чтоб быть пастухом и тогда проститься с 10,000 ф. через десять лет. Вы видите, что с первого шага ним нужно прибегнуть к вашему отцу, но – скажите вы, с тою разницею, что вы возьмете у него капитал с надеждой отдать его, вместо того, чтобы год за годом проживать его доход до тех пор, пока не исполнится вам тридцать восемь или сорок лет. Все-таки, Пизистрат, вы таким образом не упрощаете семейных отношений, и я не хочу, чтоб мой старый друг лишился в одно и то же время и сына своего и денег. Вы говорите, что пишете ко мне, как к отцу; вы знаете, что я ненавижу лесть, и если вы не думаете того, что говорите, вы оскорбили меня смертельно. Но как отец, я пользуюсь правами отца и скажу все, что у меня на душ. У одного моего приятеля, м. Гольдинга, есть сын, – буйная голова, которая в Англии легко попадет во всякого рода неприятность – одаренный многими прекрасными качествами, без недостатка в таланте, но с недостатком в благоразумии. Он будет прекрасным колонистом (в Австралии нет тех искушений!), если присоединить к нему такого юношу, как вы. Я предлагаю, чтоб отец его дал ему капитал в 1600 ф., который, однакоже, будет не в его руках, а в ваших; вы с своей стороны будете иметь такую же сумму, которую займете., у меня на три года, без процентов. Потом начнутся проценты, и, по возвращении вашем, и капитал и проценты будут выплачены мне или моим наследникам. Пообжившись в Австралии, осмотревшись и попривыкши к делу, вы можете смело занять еще 1600 ф. у вашего отца; покуда, вы с вашим товарищем будете иметь 3000 ф. для начала. Вы видите, что в этом предложении нет и тени подарка и никакого риска для меня, даже на случай вашей смерти. Если вы умрете несостоятельным, я обещаю вам обратиться к вашему отцу: тогда все равно ему будет много ли или мало останется от его состояния… Я сказал все, и никогда не прощу вам, если вы откажетесь от помощи, которая будет вам так полезна, а мне не стоит ничего.
Благодарю за поздравление с браком Фанни с лордом де-Кастльтон. В то время, когда по возвращении вашем из Австралии вы еще будете человек молодой, она (хоть теперь о ваших лет) станет женщиной зрелой, с головой набитой предразсудками и тщеславием. У девушек молодость коротка, для всех одинаково; но когда они выходят замуж, женщина становится женщиной своего сословия. Что касается до меня и места, о котором говорят общие слухи, помните что сказал я вам перед нашей разлукой и… но вошел Д. и говорит, что меня ждут на кафедру для ответа М., который вызывает мои возражения: Палата набита битком и жаждет дебатов. Так я (человек Старого-Света) препоясываю мои бедра и прощаюсь со вздохом с свежею девственностью Юного;
«Ne tibi sit duros acuisse in proelia dentes!»
Ваш преданный
Глава XI.
Таким образом, читатель, ты знаешь тайну моего сердца.
Не дивись, что сын книжника и, в известные периоды жизни, сам книжник, хотя и занимавший еще ничтожную ступень в этом почтенном сословии в переходном возрасте от юношества к зрелости, с нетерпением отвернулся от книг. Многие ученые, в том или другом периоде жизни, созвали потребность этого неумолкающего голоса природы, который вызывает каждого сына Адамова на деятельность. Но не все великие ученые непременно были люди для практической деятельности, хотя те славные деятели, о которых говорит история, редко были вовсе не ученые. Мысли, которые пробуждаются книгами, не всегда могут удовлетворяться ими. Царственный питомец Аристотеля хотя и спал с Омиром под подушкой, но делал это не для того чтобы писать эпопеи, а для того, чтобы покорять новые Илионы в Азии. И не один человек, хотя и не похожий на Александра, должен взять его за образец в цели, которой может достигнуть только практическая деятельность, какова-бы ни была книга, которую положит он под подушку. И как тайные судьбы, управляющие человеком, вводят первые намеки свои на его будущее с раннего детства! Моя старая няня не даром с первых дней потешала меня легендами и сказками; доблести странствующих рыцарей и других баснословных героев пустили ростки свои в моем воображении, и в теплице лондонского общества яускорял развитие моей страсти к приключениям. К поэзии воспоминаний первых лет присоединилась поэзия первой любви, поощряемой тщетными надеждами и возложившей на себя одну из тех жертв, которые поэтизируют долг. Этим торжеством над самим собою заключилось мое воспитание, и с нетерпением хотелось мне испытать мою смелость и способность.
Трудно было мне опять сделаться школьником и ужиться с отшельническим однообразием Кембриджа. Любовь к моему отцу, правда, помирила меня с этим неудовольствием, но я не мог уже хладнокровно возвратиться в университет, потому что знал, что продолжение моего курса поведет к лишениям для моего семейства. Под предлогом, что я не довольно приготовлен для продолжения занятий, я выпросил позволение остаться в башне и заниматься про себя. Это давало мне время обсудить мои планы, и разными окольными путями довести до согласия на них, тех, с кем мне нужно было расстаться. Но как это сделать? Тяжело действовать в жизни, но самый тяжелый шаг – первый за порог любимого дома. Как же это сделать?
Бланшь, вы сегодня не можете идти со мною; я выхожу на несколько часов, и прежде нежели возвращусь, уже будет поздно.
Дом, home! это слово меня душит. Джуба в отчаянии крадется к своей госпоже; Бланшь, стоя за нашем любимом возвышении, следит за мною недовольная; цветы, которые рвала она, небрежно падают из её корзинки; матушка, работая у растворенного окна, в полголоса поет… Как тут быть-то! Как это сделать?
Часть двенадцатая.
Глава I.
Да будет позволено мне назвать ловкими увертками невинные хитрости, посредством которых я старался снискать расположение и согласие моего семейства для исполнения моего плана. Прежде всего я начал с Роланда. Мне было легко уговорить его прочесть некоторые из книг, присланных мне Тривенионом, и наполненных заманчивыми описаниями жизни в Австралии; и эти описания нашли столько сочувствия в его склонности к блуждающей жизни и свободном, полудиком ум, скрывавшемся под его грубой солдатской природой, что казалось, будто он первый возбудил во мне мое собственное пламенное желание. Подобно истощенному трудами Тривениону, и он вздыхал о том, что уже не моих лет, и сам раздувал огонь, который сожигал меня. Когда же я наконец, гуляя как-то с ним по диким тундрам, и зная его отвращение от правоведения и юристов, сказал ему: