Семейство Питар
Шрифт:
Трудности всегда шли ему на пользу. За пять минут он успел если уж не побриться, так хоть переодеться: теперь на нем был не костюм коммивояжера или банковского служащего, как вчера, а китель из толстой синей ткани и фуражка.
Пробило десять, капитан не давал знать о себе Муанару, и бригада, поставленная на погрузку, Топталась для согрева на месте, а шкипера парусников расхаживали по пирсу, злобно поглядывая на французский пароход.
В половине одиннадцатого из подкатившего такси выскочили Ланнек и маленький агент, возбужденный сверх всякой меры.
— Грузиться! —
Кончено! Он выиграл партию, объездил весь Гамбург, побывал у трех консулов, дозвонился в Копенгаген — и все это, мусоля до сих пор огромную сигару, которой его где-то угостили.
По сигналу Ланнека тут же заскрипели краны, и первая вагонная секция вместе с колесами поплыла над причалом к трюму.
Сам он, напротив, не торопился: поднялся на мостик, странно посмотрел на Муанара и, прежде чем заговорить, налил себе выпить; потом откашлялся, набил трубку, потрогал разные предметы — лишь бы оттянуть объяснение.
— Кстати, Жорж…
Когда голос у Ланнека становился таким вот смиренным, а взгляд уклончивым, это означало, что он допустил если уж не глупость, то неосторожность.
— Знаешь, чем я их взял?
Всякий раз, когда новая стальная махина занимала свое место в трюме, судно вздрагивало и железные листы обшивки, казалось, отрывались от корпуса.
— Четыре дня ходу до Копенгагена да шесть в океане — это составляло для них десять дней плюс стоимость перевалки. А я гарантировал в договоре десять дней плюс неустойку за каждый лишний.
И Ланнек словно придавил презрительным взглядом маленькие клипера.
— Хлебнем лиха! — буркнул он, втиснувшись в штурманскую и развертывая на столике карту Северной Атлантики.
Проложив grosso modo [4] курсы, промерил каждый, произвел подсчеты на клочке бумаги.
— Примерно тысяча восемьсот миль. Мы делаем восемь узлов. Времени в запасе — на один шторм, на два уже не хватит. А сейчас я снова смотаюсь в город.
По-моему, для такого крупногабаритного груза нужны тросы ненадежней, чем наши.
4
Приблизительно, в общих чертах (датск.)
Через два часа он вернулся в кабине грузовичка, на котором привезли стальной трос и новые талрепы.
Дождя не было, но погода оставалась холодной, и крыши резко вырисовывались в белом, словно ледяном воздухе.
За все утро Ланнек ни разу не спросил о жене. Однако в перерывах между очередными разъездами по городу спускался в кают-компанию и проводил там несколько минут, словно ожидая чего-то. В третий раз, часов около пяти, он застал там Матильду. Она сидела у стола, покрытого зеленым сукном, и писала письмо. Но прежде чем Ланнек успел раскрыть рот, она поднялась, взяла ручку, бумагу и скрылась у себя в каюте, не удостоив мужа даже взглядом.
— Матильда! — робко окликнул Ланнек.
Она не ответила, и он лишь неловко пожал плечами, злясь на нее и на себя.
Вместе они пробыли только несколько секунд, но ему показалось, что она похудела. Бледная, под глазами круги, горький изгиб рта…
Он помнил о пощечине. Да нет, какая там пощечина!
Его здоровенная пятерня припечаталась со всей силой, и болезненный звук удара до сих пор стоит у него в ушах. Каково женщине получить такую оплеуху, чувствовать себя беззащитной, ждать, может быть, новых затрещин!
Ланнек подошел к столу со смутной надеждой прочесть хоть слово. Кому писала жена? Матери? Марселю?
— Матильда!
Он говорил тихо: не надо, чтобы Кампуа слышал.
— Отстань! — отрезал голос за дверью.
Ланнек сбросил китель и спустился в трюм: он должен лично проверить, как крепится оборудование. К северу от Шотландии волны нередко достигают высоты в десять метров. Сорвется в такую минуту какая-нибудь штуковина с места, запляшет по трюму — и конец!
Чтобы в трюме было светлее, включили переносные электролампы. Ланнек, засучив рукава, перешагивал через оси, натягивал талрепы, поднимал колеса То и дело отталкивал матросов, которые, как ему казалось, управляются слишком медленно, и сам выполнял за них работу, раздувая грудь и напрягая мускулы.
Это не мешало ему думать о своем. Неожиданно он заорал:
— Радиста ко мне!
И вскоре увидел мягкие волосы и единственный глаз Поля, склонившегося над трюмом.
— Спустись сюда! — приказал капитан.
Спускаться пришлось по трапу, а Ланглуа был неуклюж. Человек вялый и сентиментальный, он ухитрялся пораниться даже на самой простой работе.
Стоя на дне трюма под огромным крановым крюком, проплывавшим у него над головой, Ланнек посмотрел радисту в глаза.
— Пойдешь к моей жене… — И, заметив, что собеседник краснеет, добавил:
— Не валяй дурака. Она прекрасно знает, что небезразлична тебе. Не забывай: я стал рогат еще до тебя…
— Она не отопрет, — промямлил Ланглуа.
— Ты уже пробовал?
Ланнек не сомневался, что попал в цель. Радист, безусловно, торчал у дверей ее каюты — не с дурными намерениями, нет, а просто желая утешить молодую женщину.
— Она не открыла?
— Она плакала. Я спросил через дверь, не нужно ли ей чего-нибудь.
— Вот и начни сначала. Настаивай. А когда окажешься с ней лицом к лицу, скажи от себя, что ей нельзя с нами в рейс. Ты же ходил в Исландию?
— Да, на траулере.
— Значит, представляешь себе, что это такое. Нам и без нее достанется.
— А если она не согласится?
Ланнек пожал плечами и направился к пачке рельсов, которую кран опускал в трюм. Но не прошло и трех минут после ухода Ланглуа, как капитан поднял голову, вскарабкался наверх, перебежал палубу и наклонился над трапом кают-компании.
Подоспел он вовремя, потому что услышал, как открывалась и захлопнулась дверь каюты.
Итак, радиста впустили!
— Где боцман? — осведомился Ланнек у проходившего рядом феканца.