Семнадцатилетние
Шрифт:
С этими словами он вышел из класса.
Четыре урока и три перемены десятиклассницы чувствовали себя так, как, вероятно, чувствует себя обвиняемый в тяжелом преступлении в ночь перед судом. После ухода Константина Семеновича они поняли, что поступили опрометчиво, неразумно, сгоряча. Теперь им казалось, что Марина Леопольдовна действительно не способна написать анонимку, да еще клеветническую. Она может придираться, делать ехидные, а иногда и несправедливые замечания, может грубо оборвать или даже накричать, но она никогда не лгала, не сплетничала.
Что же теперь
— Я виновата, — сказала она. — Я подозревала Марину. Я голосовала, и я буду отвечать!
— Ну что ты глупости говоришь...
— А если глупости, то перестаньте болтать. Все виноваты... кроме Раи. Рая оказалась всех умней... Ее и надо выделить.
— Нет, я совсем не хочу выделяться, — великодушно отозвалась Логинова. — Я как и все...
— Нет, уж извини! — вскипела вдруг Надя. — Ты сказала Марине, что не участвуешь с нами... Да, да! Я отлично запомнила... Значит, и не участвуй!
— Она просто струсила в последний момент, — сказала Валя.
Время шло. На уроках сидели спокойно, но нужно было немалое усилие воли, чтобы отогнать посторонние мысли и сосредоточиться. В переменах спорили и раза два чуть не перессорились. Раскаяние, угрызения совести выражались как-то странно. Все были недовольны, злы, раздражены и неизвестно на кого сердились.
Кончился последний урок, Анна Васильевна вышла из класса, но девушки остались сидеть на своих местах.
— Ну, теперь держитесь! — со вздохом проговорила Женя.
— Ой, девочки! Я все-таки боюсь. Влетит нам жутко! — произнесла Надя с таким неподдельным страхом, что многие засмеялись.
— В старой школе полагалось линейкой лупить, — сказала Лариса. — Мне бабушка говорила.
— Не только линейкой. Розгами пороли, — прибавила Женя. — Особенно в бурсе.
— А в английской школе во время войны ввели телесные наказания.
— Да что вы на самом деле о розгах заговорили! — возмутилась Катя. — Соскучились, что ли?
— Нет, просто они предчувствуют что-то похожее, — ответила Тамара.
Не успела Кравченко договорить, как в дверях показался Константин Семенович. Девушки встали. Все ждали, что следом за ним войдет Марина Леопольдовна, но ее не было...
Два больших окна выходили на юг, но цветы загораживали свет, и в комнате был приятный полумрак. Самые разнообразные растения стояли на специальных полочках по краям окон, на подоконниках, спускались вниз из подвешенных горшочков. Больше всего здесь было кактусов. Эти маленькие зеленые уродцы походили на что угодно: на спящих ежей, на болезненные наросты, на лепешки, сделанные неумелыми детскими руками и налепленные друг на друга, на странные грибы с бородавками, но только не на растения. Ничего красивого в кактусах не было, но, однако, Марина Леопольдовна очень любила своих уродцев. Уходя в школу, она с удовольствием отметила, что «опунций», выбросивший недавно бутон, должен не сегодня-завтра распуститься.
Вернувшись
Константин Семенович предложил ей пойти после уроков в класс и принять извинение раскаявшихся десятиклассниц, но она отказалась. Она знала, в чем ее обвинили, знала, что это недоразумение, но слишком велико было оскорбление, чтобы так легко простить и примириться. Учительница искренне и от всей души любила этих девочек, привыкла к ним и была убеждена в том, что пользуется у них если не горячей любовью, то авторитетом и привязанностью.
«Черная неблагодарность жестоких сердец! Черствые эгоисты! Беспечные, избалованные... Что еще можно било от них ждать?» — думала Марина Леопольдовна, но где-то в глубине души сознавала, что это несправедливо и что она чем-то виновата в этом конфликте.
Отогнав усилием воли горькие мысли, она положила на стол кипу тетрадей и села за работу.
Катя, Женя и Тамара поднялись на третий этаж и в нерешительности остановились перед дверью.
— Здесь? — спросила Тамара.
— Здесь, — ответила Женя.
Ей несколько раз приходилось относить письма и повестки Марине Леопольдовне, и она хорошо помнила адрес.
— Ну, что же вы? Звоните! Женя, звони! — сказала Катя.
— Девочки, а что если она нас выгонит? — спросила Женя.
— Выгонит так выгонит, — проворчала Тамара, нажимая пуговку звонка. — Не поворачивать же назад...
Марина Леопольдовна открыла сама. Приход «воспитательной тройки» не вызвал на ее лице никаких перемен, и можно было подумать, что она ждала этого визита.
— Вы дома, Марина Леопольдовна? — пробормотала Женя, не зная, что сказать.
— Как видите. А вы, вероятно, рассчитывали меня не застать?
— Наоборот! — торопливо сказала Катя. — Мы пришли по поручению класса...
На какое-то мгновение учительница задумалась. Вначале ей хотелось отказаться от этого объяснения и тут же на площадке лестницы дать виновным понять, что она не может простить такое тяжелое оскорбление и что хотя и доведет занятия до выпускных экзаменов, но уже совсем «на другой основе», чем раньше. Хотелось сказать, что они убили самые лучшие человеческие чувства к ним и ей неприятно, тяжело вспоминать о том, что было. Но ничего этого она не сказала. Отступив назад, Марина Леопольдовна сделала пригласительный жест:
— Проходите.
Было странно видеть такое количество цветов на окнах, образцовый порядок и чистоту в комнате одинокой учительницы. Но почему-то особенно поразил девушек большой портрет молодого человека с усиками, в старой студенческой тужурке, висевший на стене. Точно такой же портрет, размером с открытку, стоял на столике, позади разложенных ученических тетрадей.
— Я слушаю вас, — сказала учительница, возвращаясь к столу и раскрывая одну из тетрадей.
Девушки поняли, что этим она хотела подчеркнуть, что занята и не намерена долго разговаривать.