Семья Горбатовых. Часть вторая.
Шрифт:
— Так вы явились спасти меня! — шептал он. — Я ждал вас… я предчувствовал это…
— Теперь не до нежностей, сударь, — принимая на себя суровый тон, сказал цесаревич. — Проводи куда-нибудь, где сесть можно.
И пока Сергей показывал им дорогу, он продолжал:
— Спасать тебя! Я не знаю еще, удастся ли это и заслуживаете ли вы этого, сударь? Знаете ли вы, какие тяжкие на вас обвинения?
— Ничего не знаю, ваше высочество, я знаю, от кого они происходят, кто автор этого нанесенного мне оскорбления, это я знаю, а остальное мне неизвестно. Меня лишили свободы, у меня отобрали все мои бумаги, и только благодаря преданности
— А вы чувствуете себя невинным, так, что ли?
— Конечно, ваше высочество, никакой вины за собой не знаю.
— Хочу верить, что так, но ведь говорят: нет дыму без пламени, к чему-нибудь да прицепились. Помоги же мне разъяснить вопрос этот.
И цесаревич передал Сергею — в чем состоят возведенные на него обвинения. Сергей слушал с глубоким негодованием. Он ожидал чего угодно, но не этого. Он думал, что на него взведена все та же басня о его вольтерьянстве — вольтерьянстве в том смысле, какой получило это слово в последние годы в России. Он думал, что его обвиняют в сношениях с деятелями французской революции, с якобинцами, что в обвинениях этих фигурирует имя Рено, но такого обвинения он не ждал и сразу понял всю злобу Зубова, все его расчеты.
— Откуда же могло произойти это? — спрашивал цесаревич.
— Откуда? Из того, что я действительно был три раза у лорда Витворта; я ему привез из Лондона письмо от его двоюродного брата, с которым постоянно встречался в лондонском обществе. Лорд Витворт, как вашему высочеству хорошо известно, человек умный, интересный, и я с большим удовольствием с ним беседовал. Я, вероятно, тоже представлял для него интерес, так как долгое время прожил в Лондоне и только что оттуда вернулся. Он мне был благодарен за доставленные ему мною письма и посылки. Он возвратил мне визит — вот и все.
— Да, конечно, — проговорил цесаревич, — иного я и не думал. Все это очень естественно, но мне нужно спросить тебя, и отвечай мне совсем искренно, — от этого много зависит, — что заключается в отобранных у тебя бумагах? Уверен ли ты, что в них не найдется ничего, чтобы могло повредить тебе, тебя компрометировать?
Сергей задумался.
— Мне очень тяжело, — сказал он, — что эти бумаги попали в такие руки. Из этих бумаг выяснится вся моя жизнь, и все их, от первой до последней, я, без малейшего колебания, мог бы отдать вашему высочеству… но они у Зубова. Между ними находится мой дневник, он не понравится Зубову — я всегда беседовал с собою откровенно.
— Твой дневник… дневник, — нахмурившись, повторил цесаревич. — Очень нужно было писать его! Этим, сударь, только девицы от скуки занимаются, а у вас, слава Богу, могли найтись и посерьезнее занятия. Дневник… Очень нужно было писать его! Бог вас знает, сударь, что вы там наболтали, вот теперь на себя и пеняйте! Как бы этот дневник не погубил вас! Тому бывали примеры…
Мысли его невольно вернулись ко времени его детства, он вспомнил своего первого воспитателя, молодого, талантливого Порошина, который был удален от двора и преждевременно погиб, главным образом, потому, что имел обыкновение откровенно беседовать с собою каждый вечер.
— Я могу только повторить, — сказал Сергей, заметив тревожный взгляд Тани, — что в дневнике моем не найдется ничего преступного. Он может только поднять желчь в господине Зубове, только в нем одном… но ведь
Цесаревич встал со своего места и начал ходить по комнате.
— Ну, заранее сказать трудно, там будет видно…
Он подошел к двери, ведшей из маленькой гостиной, где они находились, в рабочий кабинет Сергея. Он заглянул и увидел обширную комнату, заставленную книжными шкафами.
— Это что же, твоя библиотека, сударь? — обернувшись, спросил он Сергея.
— Да, ваше высочество, половина этих книг собрана мною еще прежде, привезена из деревни, затем много вывезено из-за границы.
Цесаревич поморщился.
— Воображаю, сколько вздора там теперь печатается! Наверное, много сочинений вредных по своему духу.
— Не думаю, ваше высочество, я выбирал книги осмотрительно, да и, наконец, все, что найдено предосудительным, задержано. Три ящика с книгами я так и не получил.
Павел взглянул на часы.
— Еще рано, — сказал он, — я дам вам четверть часа времени, побеседуйте! А я все же сам процензирую твою библиотеку. Давай ключи.
— Шкафы отперты, ваше высочество.
Павел прошел в кабинет, запер за собою дверь. Сергей и Таня остались вдвоем, в тишине маленькой, красивой гостиной.
Добрый волшебник не хотел мешать им своим присутствием. Они это хорошо поняли.
— Таня! Таня! — прошептал Сергей, беря ее руки и покрывая их поцелуями. — Вы здесь, у меня, наконец-то! Вы спасаете меня от отчаяния, которому я невольно стал предаваться. Судьба положительно смеется надо мною, уж теперь-то я не ждал такой беды, я ждал чего угодно, только не ареста в своем доме… и когда! — Ну, как же это не насмешка? В ту самую минуту, когда я собрался ехать к вам по вашему зову. Что вы должны были думать? Как объяснили вы себе мое отсутствие, мое молчание? Впрочем, нет — мне не надо знать это, теперь это не интересно. Вы здесь, все объяснилось, вы здесь, и этим вы отвечаете мне на все мои вопросы. Таня, наконец-то!.. Таня, вы забыли все? Вы простили то, в чем считали меня виновным перед вами? Мы ведь не расстанемся больше? Да? Скажи мне, моя дорогая!..
Она глядела на него совсем бледная, но, несмотря на эту бледность, от нее веяло счастьем, глаза ее блестели, она жадно вслушивалась в слова его.
— Да, да, — шепнула она, склоняясь над ним и улыбнувшись ему с такой лаской, с такой страстью, что он привлек ее к себе, и они долго не могли оторваться от жаркого, столько лет жданного поцелуя.
— Но постой, — вдруг сказала Таня, отстраняясь от него, но не выпуская его рук и продолжая сжимать их. — Постой, ты сказал сейчас, ты спросил меня, что думала я о твоем молчании, о твоем отсутствии?.. Тебе это не интересно теперь, а все же я должна сказать тебе, что думала, я должна признаться тебе в своей новой вине перед тобою!..
И она рассказала ему все, все свои глупые мысли. Она беспощадно относилась к себе, превратилась в немилосердную обвинительницу.
— Вот что я думала, вот в чем я была уверена до самого появления Степаныча, вот до какого безумия, до какого оскорбления тебя я дошла! Простишь ли ты меня? И стою ли я твоего прощения?
Сергей укоризненно качал головою, а лицо его все улыбалось. Куда девалась его бледность, его усталый вид, его холодная усмешка. На щеках его вспыхнул румянец, он совсем преобразился, он помолодел на несколько лет.