Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

Шевцов Иван Михайлович

–  Хорошо, - сказала я.
– Оккупирую ваш диван - как-никак здесь поближе к выходу, если сон окажется беспокойным.

Так оно и случилось. Я даже не успела задремать, как почувствовала рядом с собой Дубавина.

–  Не спится мне, Ирен, - сказал он невозмутимо, будто жалуясь на бессонницу.

–  Мне тоже, - сухо ответила я и встала с дивана, включив настольную лампу.
– Пойду-ка я домой. Ночевать все-таки лучше дома.

Провожать себя я не разрешила, сказала, что, если он выйдет на улицу, я закричу. Он испугался скандала и не вышел. На улице слегка морозило и было приятно дышать. Темнота стояла не очень густая, в небе кое-где неярко поблескивали звезды. Пройдя полсотни шагов, я как-то почувствовала, что за мной кто-то идет. До первых домов поселка оставалось метров двести пустынной дороги. Что-то неприятное кольнуло

под ложечкой. Я оглянулась. Сзади за мной торопливо шел человек. Я была убеждена, что это не Дубавин. Может, я порядочная трусиха, но мне стало как-то жутко. Что делать, если это окажется злой человек? Кричать? Кто услышит? И вдруг голос:

–  Ирина Дмитриевна, не спешите так.

–  Боже мой, товарищ Кузовкин! Как вы меня напугали. У меня даже имя ваше из головы выскочило.

–  Зовите просто Толя, - сказал он с какой-то неловкостью.
– Что ж вы одна в такой поздний час? Без провожатого?

–  Так случилось.

–  Тогда разрешите мне вас проводить?

–  Буду просить вас об этом.

Лейтенант пошел рядом со мной, изредка и несмело касаясь моего локтя, когда я оступалась на скользкой и неровной дороге. Помолчали. Чтоб не говорить о погоде - я чувствовала, что он сейчас именно о ней заговорит, - я спросила, как он встретил праздник.

–  Не плохо, - ответил лейтенант неопределенно.

–  Вид у вас не совсем праздничный.

–  Служба, Ирина Дмитриевна.

–  Трудная у вас служба, - посочувствовала я вполне искренне.

–  А у вас разве легкая? Трудно, когда неинтересно, когда не своим делом занимаешься или совсем бездельничаешь.

Опять помолчали. Без слов я протянула ему руку. Он взял ее, нежно пожал и, не выпуская, произнес:

–  Мне сегодня в голову пришла любопытная мысль: интересно, как будут отмечать жители земли сотую годовщину Октября? Жители, скажем, Южно-Африканского Союза, которые сегодня томятся за колючей проволокой колонизаторов?! Вы только подумайте - сотая годовщина! 2017 год! На всей земле не будет ни одного униженного и оскорбленного. Полный коммунизм. И знаете, что интересно? Не дети наши, не внуки, а мы с вами, да, мы с вами можем дожить до 2017 года. А что, давайте договоримся встречать вместе сотую годовщину Октября? Идет?

В потемках я видела, а может представила себе, его чистые и ясные глаза. Он искренне верил, что доживет до 2017 года. Он так хотел. И я сказала прощаясь:

–  Хороший вы человек, Анатолий Иванович.

Кузовкин ушел, тихий, робкий и восторженный. А я долго не могла заснуть. "Зовите просто Толя". Служба у пеги трудная. А у меня разве легкая?! А может, бросить все к черту и уехать в Ленинград, чтоб не видеть ни Дубавина, ни холодных скал. "Трудно, когда неинтересно". А я не знаю, интересно мне или нет. Вот так и не знаю. Дубавин не интересен - это я определенно знаю. Даже Новоселищев интересней его. А Кузовкин - славный ребенок. Он еще "просто Толя". А служба у него трудная, интересная и, наверно, ответственная. И ему ее доверяют, потому что он, наверно, хороший человек.

***

С Кузовкиным я познакомилась немногим раньше. Впервые я увидела его в кино. Он запомнился сразу: слишком похож на Валерку Панкова, каким тот был лет семь тому назад - в военно-морском училище. Такой же щупленький блондин с мальчишеским лицом, всегда готовым зардеться румянцем смущения, с тихим пытливым взглядом. Я посмотрела на него так пристально, что он смутился и отвел глаза. Потом он пришел в больницу как раз перед самым закрытием, попросил чего-нибудь от гриппа. Я хотела поставить термометр, но он испуганно запротестовал:

–  Что вы, доктор, у меня температуры вообще не бывает ни при гриппе, ни при ангине. Организм такой.

–  Оригинальный у вас организм.

–  Не верите? Вот некоторые тоже не верят. А это факт.

Потом он спросил, беседовал ли со мной начальник погранзаставы. Я сказала: с какой стати? Он пояснил, что такой порядок - здесь пограничная зона, свой режим. Что ж, я не против беседы, особенно если это нужно для дела, с начальником заставы или с его помощником, мне все равно. Помощник был здесь, предо мной, сам лейтенант Кузовкин, Анатолий Иванович. Я говорила о себе, он рассказывал о своей жизни. Получилось не так официально, все как-то "по-домашнему". Правда, общих знакомых или мест, с которыми были бы связаны хотя бы воспоминаниями, не оказалось.

В Ленинграде он никогда не был, в Крыму тоже. Родился в деревне учился на Волге. Окончил недавно погранучилище - и вот теперь служит здесь уже больше года. Ему нравится и море и тундра, он любит до поклонения Джека Лондона. Он, конечно, холост и даже невесты не имеет, потому что избранница его должна быть женщина сильной натуры, самоотверженная и мужественная патриотка, которая бы неизменно сопровождала его по всем дорогам трудной, но увлекательной жизни пограничника. А такие встречаются не часто. Такие, как я. Он это подчеркнул и тут же смутился. Забавно было слушать его наивную откровенность, срывающийся голос, наблюдать смущенный взгляд. Ему было двадцать два года. А мне двадцать шесть! Но мне почему-то казалось, что я старше его, по крайней мере, в два раза. Ведь он только начинал свою жизнь с азов, а я… да ведь, в сущности, и я вот отсюда, с Оленцов, заново начала свою жизнь. Но у меня была прелюдия, пусть неудачная, но ее не сбросишь со счетов, она оставила свой след и чему-то научила. Она дала мне то, что называют опытом или уроком. Горьким уроком.

–  Что вы здесь охраняете?
– спросила я Кузовкина, который, приняв при мне таблетку, не спешил уходить.

–  Родину.

Из его уст это простое и дорогое для каждого из нас слово прозвучало как-то неподдельно просто и сильно, не утрачивая глубины и величия своего смысла. Ведь вот и Дубавин тоже как-то раза два произносил это слово, но у него оно не звучало, не было наполнено определенным содержанием, для него оно было просто обыкновенное слово, как "море", "небо", "дождь",

–  Какой шпион здесь может пройти? Откуда? С моря?
– продолжала я любопытствовать.

–  Да, с моря.

–  Но это же трудно, немыслимо на лодке переплыть море.

Он снисходительно улыбнулся: да, в эту минуту он был старше и опытней меня. А я все продолжала свои "аргументы":

–  И потом, какой смысл переходить границу здесь? Как отсюда доберешься до центра?

–  А может, ему и добираться до центра незачем. Может… - запнулся он и снова многозначительно улыбнулся.

А я спросила с чисто женским любопытством:

–  Скажите, Толя, если это не тайна: вы лично много шпионов поймали?

–  Это тайна… моя личная тайна, но вам я ее открою - ни одного. Только вы ее, пожалуйста, не разглашайте.

Глаза мальчишески насмешливые, озорные. Не поймешь, шутит или всерьез. Выкрутился. Нет, не такой он ребенок, как мне показалось. В своем деле он, должно быть, мастер.

Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня до дома, пожелал успехов, а я ему здоровья.

7 ноября поздней ночью мы встретились во второй раз, теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает: так говорил сам Кузовкин.

Через неделю после октябрьских праздников я получила письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.

Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо! Мне думается, это было его первое письмо к женщине - настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких искренних и теплых писем, никто - и даже Марат в лучшие годы ухаживания за мной - не дарил мне столько нежности и ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что, казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски погибло во мне либо уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее предложение Новоселищева стать его женой, ни более утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера, надежда, мечта о счастье - я поняла, что могу любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный, светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев… И я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я уже вижу далеко на самом краю горизонта только мне одной заметную маленькую точку его корабля.