Семья Рубанюк
Шрифт:
— Вот видите, — неприязненно поглядывая на женщину, сказал Збандуто. — Я советую подумать. Сбор, конечно, пройдет и без вас, но… подумайте, подумайте… Завтра принесите статейку в «сельуправу». Ее перешлют в редакцию… Вы меня поняли?
— Понимаю. Но писать все равно ничего не буду.
— Вы свободны, — холодно сказал Збандуто. — Оставляем вам возможность… э-э… не навлекать на себя неприятностей. Обдумайте просьбу господина фон Хайнса.
Минут двадцать спустя Александра Семеновна сидела дома и, бледная от возмущения, рассказывала
— От, негодяи! — приглушенно восклицала та. — Вот ироды, вот душегубы, трясця им в печенки! Мало поизмывались над народом, что еще придумали…
Но, дав выход своим чувствам и хладнокровно поразмыслив, Катерина Федосеевна поняла, что невестке угрожает большая опасность.
— Истерзают они тебя, Шура, — с великой тревогой сказала она. — Приневолят… Может, большого позору и нету, если напишешь? Люди ж знают, что ты не по своей воле. Не осудят…
— Не мне, мама, слушать, не вам говорить. Люди не осудят, так я сама себя возненавижу. Что это вы! Хорошенько подумайте…
— Ой, думала, Шурочка! Все ж таки, то раненые… Какие ость, а люди. Может, их силком да обманом на войну гнали.
— Нет, не говорите мне, мама!
Голос Александры Семеновны задрожал, и она, забыв уже о том, что ее может кто-нибудь услышать, гневно и громко заговорила:
— Это фон Хайнс — человек?! Собаку в постельку ребенка… и матери показать… Это по-человечески? А сегодня… Вы бы поглядели… Гад он!
Несколько минут она сидела, задумавшись, похрустывая суставами пальцев, затем заговорила тише:
— Женщина одна сегодня в лазарет обратилась. Рука перебита прикладом. У нее отбирали корову, она не давала… Пришла в лазарет, часовой не пускает. Как раз фон Хайнс из ворот вышел. Женщина плачет, у нее вся рука опухла, посинела. Фон Хайнс выслушал ее и только усмехнулся. «Рука будет здоровее, говорит. Перебита немецким прикладом…»
— Вот же ирод проклятый!
— А вы мне советуете воззвание для них подписывать! Да пусть лучше казнят… как Ганю казнили, Тягнибеду…
Катерина Федосеевна слушала невестку с тяжелым сердцем. Было ясно, что на тихую, обычно покорную Шуру сейчас никакие увещевания не подействуют. Да и ее, Катерину Федосеевну, разве уговорил бы кто-нибудь скривить душой и пойти по селу собирать подарки для врагов?!
Девятко, которому Александра Семеновна рассказала о предложении бургомистра, решил без колебаний:
— Писать не надо… За это не казнят.
Ночью Александре Семеновне пришлось задержаться у Варвары дольше обычного, и заснула она только на заре.
Разбудил ее стук оброненной табуретки. Сашко, поднимаясь с пола, виновато и испуганно смотрел на нее и потирал пальцами ушибленный лоб.
В окошко светило яркое солнце, на дворе неистово верещали воробьи; чириканье их было по-весеннему шумно и радостно!
— Ушибся, Сашок?
— Не-е!
— Вон шишка вскочила на лбу.
— Ну и нехай!
Александра Семеновна проворно умылась и села вместе с Сашком
После смерти сына она всей душой привязалась к шустрому и доброму мальчонке, очень напоминавшему ей Ивана на его фотографиях, сохранившихся с детства. Александра Семеновна посвящала Сашку все свое свободное время, отдавала всю теплоту нерастраченных материнских чувств.
Сашко платил ей такой же привязанностью. Он удивительно быстро подрос и возмужал, в свои годы не по-детски был серьезен. Ему слишком рано довелось узнать, что такое голод и горе в семье, но все лишения он переносил мужественно, и Александра Семеновна, неприметно любуясь им, как-то сказала матери:
— Настоящий Рубанюк растет! В отца и братьев пошел.
Сидя сейчас подле Александры Семеновны, Сашко степенно макал в молоко сухари, ел и рассказывал:
— У бабы Малашки позавчера два солдата козу забрали. Ночью. Она за мэтэсой живет, в переулке…
— Не за мэтэсой, а за эмтээс… Эм. Тэ. Эс. Понял?
— Ага… Они пришли, заперли ее в хате и повели козу. Баба Малашка смотрит в окно, плачет. А один солдат сложил три пальца, вот так — дулю… И показывает ей…
— Чему же удивляться? Грабеж у них дело обычное.
— Я вот достану патронов, ка-ак дам этим грабителям, — сказал Сашко.
Александра Семеновна испуганно покосилась на раскрытое окно.
— Ты лишнего не мели, — строго предупредила она. — Услышат — попадет всем тогда.
— А я их не боюсь, — переходя на шепот, похвастал он. — Мне только патронов достать, я их из автомата ка-ак…
— Не болтай! И не вздумай автомат себе добывать.
— А у меня он есть.
— Говорю — не болтай!
— А то нету?
Сашко торопливо облизал ложку, положил ее на стол и, вскочив с табуретки, полез под койку. Громко посапывая, он извлек большой сверток, уселся на корточки и развернул его.
Александра Семеновна оцепенела. На ветошке чернел немецкий автомат.
Прежде чем Сашко успел посмотреть, какое впечатление произвела его добыча на Александру Семеновну, она в смятении кинулась к оружию, торопливо завернула его и гневным шепотом спросила:
— Где ты взял его?
— За соломой нашел.
Мысль Александры Семеновны работала лихорадочно. Если гестаповцы узнают об оружии, расправа будет ужасной, и не только с мальчиком. В хуторе Песчаном за хищение ручной гранаты оккупанты повесили трех заложников.
— Сашко! — сказала она, негодующе сверкая глазами. — Никто — слышишь? — никто не должен знать об автомате… даже мать. Всех повесят! Обещаешь молчать?
Сашко насупился.
— Никому не скажешь?
— Нет.
— А теперь ступай. Я выброшу твой автомат. Александра Семеновна мучительно раздумывала над тем, как скрыть опасный предмет хотя бы до наступления темноты. В расщелине между потолком и балкой он не умещался. В сундуке или в постели было опасно. Завернув автомат потуже в тряпку, она втиснула его в узкую щель под сундуком.