Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
– Ну, а как же твой Цукко?
Она вздрогнула. Сказала, томно улыбаясь:
– Что - Цукко? В сущности говоря, Цукко - ничтожество. Просто он был первым - в этом все и дело.
– А я?
– спросил он несколько принужденно.
– Ты третий, - отвечала она без запинки. "Цукко, Гирш и я... И больше никого?" - подумал Антуан.
Она продолжала, все больше оживляясь:
– Хочешь, расскажу? Сам увидишь - не так-то все просто. Папа недавно умер, брат служил в Гамбурге. А я жила Оперой, театр отнимал у меня весь день: но в те вечера, когда я не танцевала, мне было до того одиноко... Так бывает, когда тебе восемнадцать лет. А Цукко уже давно за мной
– Она запнулась, но продолжала: - И глуповатым. Ей-богу, я и в те дни уже находила, что он несколько глуп... Но не знала, что он такая скотина!
– как-то неожиданно добавила она. Она взглянула на зал, - там только что погасили свет.
– Что будут показывать сначала?
– Кинохронику.
– Ну а потом?
– Какую-то постановочную картину, вероятно - дурацкую.
– А когда же Африку?
– Напоследок.
– Вот и хорошо!
– заметила она, и снова по плечу Антуана разметались ее душистые волосы.
– Скажи, если начнут показывать что-нибудь путное. Тебе удобно, мой котик? А мне так уютно!
Он увидел ее влажный полуоткрытый рот. Губы их слились в поцелуе.
– А как же Цукко?
Ответила она без улыбки - вопреки его ожиданиям.
– Теперь я все недоумеваю - как могла я вытерпеть эту муку! Ну и обходился же он со мной! Возчик неотесанный! Прежде он был погонщиком мулов в провинции Оран... Подружки жалели меня; никто не понимал, почему я с ним живу. Сейчас-то я и сама не понимаю... Говорят, некоторым женщинам нравится, когда их бьют...
– Помолчав, Рашель добавила: - Да нет, просто я боялась, что снова стану одинокой.
Антуану еще не доводилось подмечать в голосе Рашели такие печальные нотки, какие звучали сейчас. Он крепко обвил ее рукой, словно беря под защиту. Немного погодя объятие разомкнулось. Он задумался о том, что его легко разжалобить, что жалость - одно из проявлений чувства превосходства над другими, что в ней-то, быть может, и скрывается причина его привязанности к брату; до встречи с Рашелью он, случалось, задавался вопросом, уж не заменяет ли ему жалость всякую любовь?
– А потом?
– снова заговорил он.
– Потом он меня бросил. Ясное дело, - произнесла она, не выказывая никакого огорчения.
И после паузы добавила приглушенным голосом, словно заклиная Антуана молча выслушать ее признание.
– Я ждала ребенка.
Антуан даже подскочил. Ждала ребенка? Невероятно! Да как же он, врач, не заметил никаких следов...
Рассеянным и раздраженным взглядом смотрел он на экран, где разворачивались события, запечатленные кинохроникой:
НА БОЛЬШИХ МАНЕВРАХ:
Господин Фальер 79 ведет беседу
с немецким военным атташе.
Будущее разведывательной службы.
Моноплан Латама 80 делает посадку
главнокомандующему доставлены ценнейшие сведения.
Президент республики изъявил желание,
чтобы ему представили бесстрашного авиатора.
– Нет, он не только из-за этого меня бросил, - поправилась Рашель. Вот если б я продолжала выплачивать его долги...
И вдруг Антуан вспомнил, что видел у нее фотографию младенца, вспомнил, как Рашель выхватила снимок у него из рук, как сказала: "Это... моя крестница. Ее нет в живых".
Сейчас он был раздосадован, унижен в своем профессиональном самолюбии и даже не удивлялся, что Рашель разоткровенничалась.
– Так это правда?
– пробормотал он.
– У тебя был ребенок?
– И поспешил добавить, усмехаясь с проницательным видом: - Впрочем, я уже давно об этом догадывался.
–
– Я же врач!
– заметил он, поведя плечами.
Она улыбнулась: проницательность Антуана льстила ее тщеславию. После недолгого молчания она продолжала, не меняя позы, словно обессилев:
– Знаешь, стоит мне вспомнить те дни, и я вижу, что лучшая пора жизни прожита, так-то, котик мой! Гордая я тогда была! И когда пришлось взять отпуск в театре, - ведь я становилась все грузнее, - подумай только, куда я отправилась: в Нормандию! В захолустную деревушку, где у меня была знакомая - пожилая женщина, прежде она служила в нашей семье, вырастила нас с братом. Как обо мне там заботились! Я бы охотно навсегда там осталась. Да и следовало бы. Но только, знаешь, что такое сцена, - раз попробуешь... Я думала, что поступаю разумно, отдала дочурку на попечение кормилицы, ничуть не тревожилась. А спустя восемь месяцев... Да я и сама разболелась... добавила она со вздохом после недолгого молчания.
– Роды мне повредили. Пришлось уйти из Оперы - все потеряла сразу. И снова я стала такой одинокой.
Антуан наклонился. Нет, она не плакала, глаза у нее были широко открыты, устремлены на потолок ложи; но они медленно наполнялись слезами. Обнять ее он не решился, он уважал ее печаль. Он раздумывал обо всем, что сейчас услышал. С Рашелью у него всегда так получалось: каждый день он воображал, будто уже стоит на твердой почве и может, окинув взглядом всю жизнь своей возлюбленной, составить общее о ней суждение; но уже на следующий же день новое признание, воспоминание, даже пустячный намек открывали перед ним такие дали, о которых он и не подозревал, и в них снова терялся его взгляд.
Она выпрямилась и подняла руки - поправить прическу, но вдруг замерла и, громко ахнув, указала рукой на экран. Вскинув глаза, еще увлажненные слезами, невольно захваченная зрелищем, она следила за тем, как некая юная всадница спасается бегством от преследователей: человек тридцать индейцев мчались вслед за ней, как свора гончих псов. Амазонка брала приступом утес за утесом, вот она показалась на гребне горы и, не раздумывая, слетела вниз по отвесному склону прямо в реку; тридцать всадников ринулись вдогонку и исчезли в пенистом водовороте; но она уже перемахнула на другой берег, пришпорила лошадь и помчалась дальше; напрасные усилия - похитители вскачь несутся вслед за ней и вот-вот настигнут. Сейчас на девушку со всех сторон накинут лассо, вот они уже извиваются в воздухе над ее головой, но тут она оказалась на железном мосту, под которым ураганом мчится скорый поезд; она мигом соскользнула с седла, перепрыгнула через перила и бросилась в пустоту.
У зрителей перехватило дыхание.
И в тот же миг девушка показалась снова - на крыше вагона, и поезд мчал ее дальше на всех парах: она стояла подбоченясь, с разметавшимися волосами, о развевающейся на ветру юбкой, а индейцы безуспешно наводили на нее карабины.
– Здорово, верно?
– воскликнула Рашель, дрожа от удовольствия.
– Обожаю такие штуки!
Он снова привлек ее, посадил к себе на колени. Он баюкал ее в своих объятиях, как ребенка, - ему хотелось утешить ее, заставить забыть обо всем, что было чуждо их любви. Но он молчал; он перебирал медово-желтые бусины ее ожерелья, разделенные свинцово-серыми комочками амбры, - от прикосновения пальцев они чуть теплели и начинали пахнуть так сильно, что, случалось, спустя дня два ладони еще хранили их стойкий аромат. Она позволила ему расстегнуть на ней кофточку, и он прильнул щекой к ее груди. Вдруг она сказала: