Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Антуан прочел надпись: "Девушка из племени мунданов веет просо на берегу Майо-Кабби". Нагое тело, вместо набедренной повязки — пояс, сплетенный из соломы. Красавица из племени мунданов стояла, всем телом налегая на правую ногу; лицо у нее было сосредоточенное, грудь напряглась от тяжелой работы: правой рукой, пластично согнув ее в локте и подняв выше головы, она держала объемистый тыквенный кувшин с просом и, наклонив его, старалась, чтобы зерно текло тонкой струйкой в деревянную миску, которую она поддерживала левой рукой на уровне колена. Ничего показного в ее позе не было: посадка головы, чуть откинутой назад, изящная округлость рук, застывших в ритмичном движении, прямизна стана, твердые очертания приподнятых юных грудей, изгиб талии, напрягшиеся мышцы бедра и линия другой ноги, вольно выставленной вперед и касавшейся земли только носком, — словом, вся ее поза, исполненная гармонии, была естественна, подчинена ритму работы и поражала красотой.
— Ну а теперь посмотри на них! — продолжала Рашель, показывая Антуану на чернокожих мальчишек, вдесятером тащивших на плечах пирогу с заостренным носом. — А вот этот малыш просто красавчик! Знаешь, он — уолоф, и на шее у него висит гри-гри [125] , и носит он голубой бубу и тарбу [126] .
В тот вечер она говорила как-то особенно возбужденно, все улыбалась сомкнутыми губами, — можно было подумать, что мускулы ее лица сокращаются непроизвольно; она щурилась, взгляд у нее был какой-то неспокойный, бегающий, и Антуан впервые видел, как ее глаза искрятся серебром.
125
Гри-гри — амулет у африканских племен.
126
Бубу — набедренная повязка. Тарбу — феска.
— Пошли, — сказала она.
— Да ведь у нас еще полчаса впереди!
— Ну и пусть, — возразила она с детским нетерпением. — Пошли.
В зале было пусто. В нише, предназначенной для оркестра, музыканты уже настраивали инструменты. Антуан поднял зарешеченную раму. Рашель так и осталась стоять рядом с ним. Сказала со смехом:
— Да завяжи ты галстук посвободнее. А то у тебя вечно такой вид, будто ты собрался вешаться и вдруг бросился бежать с веревкой на шее!
Его покоробило, и он неприметно поморщился.
А она уже шептала:
— Ну до чего же я рада, что все это увижу вместе с тобой!
Она сжала ладонями щеки Антуана, притянула его лицо к своим губам.
— И знаешь, безбородым ты так мне нравишься!
Она сбросила манто, сняла шляпу, перчатки. И они уселись.
Сквозь зарешеченную раму, за которой извне их никто не мог увидеть, они наблюдали за тем, как преображается зрительный зал, как за несколько минут в этом безгласном, пыльном, красно-буром вертепе, где смутно выступали очертания каких-то предметов, вдруг закипела многоликая толпа под невнятный гул, напоминавший птичий гомон, порою приглушенный трубными звуками хроматической гаммы. В то лето стояла небывалая жара, но сейчас, во второй половине сентября, множество парижан уже вернулось, и город стал не тот, каким был в пору отпусков, когда он так нравился Рашели, каждое лето открывавшей для себя какой-то новый Париж.
— Слушай… — произнесла она.
Оркестр только что начал играть отрывок из "Валькирии" [127] — весеннюю песнь.
Она припала головой к плечу Антуана, сидевшего с ней рядом, совсем близко, и он услышал, как она напевает с закрытым ртом, словно эхо, вторя пению скрипок.
— А ты Цукко слышал? Цукко, тенора, — спросила она с беспечным видом.
— Слышал. А почему ты спрашиваешь?
Рашель задумалась и не отвечала, только немного погодя, будто почувствовав угрызения совести, оттого что призналась не сразу, сказала вполголоса:
127
…отрывок из "Валькирии"… — Имеется в виду прелюдия к опере "Валькирия" немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883), которая является второй частью его тетралогии "Кольцо Нибелунгов".
— Он был моим любовником.
Прошлое Рашели живо интересовало Антуана, но никакой ревности он не испытывал. Он отлично понимал, что она хотела сказать, когда заявляла: "Памяти у моего тела нет". Но вот Цукко… Ему вспомнился потешный человечек в белом атласном камзоле, взгромоздившийся на деревянное возвышение кубической формы в третьем акте "Мейстерзингеров" [128] , — толстый, приземистый, похожий на цыгана, хоть и был в белокуром парике; в довершение всего в любовных дуэтах он непрестанно прижимал руку к сердцу. Антуан даже был недоволен, что избранник Рашели до того неказист.
128
"Мейстерзингеры", или "Нюренбергские мастера пения" — музыкальная комедия Рихарда Вагнера.
— А ты слышал, как он поет вот это? — снова спросила она и пальцем начертила в воздухе арабеску музыкальной фразы. — Да неужели я тебе никогда не рассказывала о Цукко?
— Никогда.
Рашель сидела, прильнув головой к его груди, — стоило ему опустить глаза, и он видел ее лицо. Брови слегка нахмурены, веки почти сомкнуты, уголки губ чуть-чуть опущены. Ничего похожего на то оживленное выражение, какое обычно появлялось, когда она вспоминала прошлое. "Прекрасную можно было бы снять с нее маску скорби", — подумал он. И, заметив, что она все молчит, и из желания лишний раз подтвердить, что его нисколько не смущает ее прошлое, он стал допытываться:
— Ну, а как же твой Цукко?
Она вздрогнула. Сказала, томно улыбаясь:
— Что — Цукко? В сущности говоря, Цукко — ничтожество. Просто он был первым — в этом все и дело.
— А я? — спросил он несколько принужденно.
— Ты третий, — отвечала она без запинки. "Цукко, Гирш и я… И больше никого?" — подумал Антуан.
Она продолжала, все больше оживляясь:
— Хочешь, расскажу? Сам увидишь — не так-то все просто. Папа недавно умер, брат служил в Гамбурге. А я жила Оперой, театр отнимал у меня весь день: но в те вечера, когда я не танцевала, мне было до того одиноко… Так бывает, когда тебе восемнадцать лет. А Цукко уже давно за мной увивался. Я-то находила его заурядным, самовлюбленным. — Она запнулась, но продолжала: — И глуповатым. Ей-богу, я и в те дни уже находила, что он несколько глуп… Но не знала, что он такая скотина! — как-то неожиданно добавила она. Она взглянула на зал, — там только что погасили свет. — Что будут показывать сначала?
— Кинохронику.
— Ну а потом?
— Какую-то постановочную картину, вероятно — дурацкую.
— А когда же Африку?
— Напоследок.
— Вот и хорошо! — заметила она, и снова по плечу Антуана разметались ее душистые волосы. — Скажи, если начнут показывать что-нибудь путное. Тебе удобно, мой котик? А мне так уютно!
Он увидел ее влажный полуоткрытый рот. Губы их слились в поцелуе.
— А как же Цукко?
Ответила она без улыбки — вопреки его ожиданиям.
— Теперь я все недоумеваю — как могла я вытерпеть эту муку! Ну и обходился же он со мной! Возчик неотесанный! Прежде он был погонщиком мулов в провинции Оран… Подружки жалели меня; никто не понимал, почему я с ним живу. Сейчас-то я и сама не понимаю… Говорят, некоторым женщинам нравится, когда их бьют… — Помолчав, Рашель добавила: — Да нет, просто я боялась, что снова стану одинокой.
Антуану еще не доводилось подмечать в голосе Рашели такие печальные нотки, какие звучали сейчас. Он крепко обвил ее рукой, словно беря под защиту. Немного погодя объятие разомкнулось. Он задумался о том, что его легко разжалобить, что жалость — одно из проявлений чувства превосходства над другими, что в ней-то, быть может, и скрывается причина его привязанности к брату; до встречи с Рашелью он, случалось, задавался вопросом, уж не заменяет ли ему жалость всякую любовь?
— А потом? — снова заговорил он.