Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Отсмеявшись, директор подошел к Антуану и положил руку ему на рукав.
— Вы пошутили, правда? Ведь вы не хуже меня знаете, к чему может привести чрезмерная строгость, — к бунту или, что еще страшнее, к лицемерию… Господин учредитель прекрасно сказал об этом в своей речи на парижском конгрессе, в год Выставки… [44]
Он понизил голос и посмотрел на молодого человека с особой симпатией, словно они с Антуаном входили в круг избранных и только им одним дано было обсуждать педагогические проблемы, не впадая при этом в ошибки, столь распространенные среди людей заурядных. Антуану это польстило, и впечатление, которое складывалось у него о колонии, стало еще более благоприятным.
44
…в год Выставки… — Имеется в виду Всемирная выставка 1900 г.
— Правда, во дворе, как бывает в казармах, у нас есть тут одно строеньице, архитектор окрестил его в своем проекте "дисциплинарными помещениями"…
— ?
— …но мы держим там только уголь да картошку. К чему нам карцеры? продолжал он. — Убежденьем можно добиться гораздо большего!
— Неужели? — спросил Антуан.
Директор с тонкой улыбкой опять положил руку ему на запястье.
— Поймите меня правильно, — сказал он доверительно. — То, что я называю убеждением, — мне хотелось бы сразу поставить все точки над i, — заключается в лишении некоторых блюд. Наши малютки ужасные лакомки. В их возрасте это простительно, не так ли? Хлеб всухомятку обладает совершенно удивительными свойствами, доктор, он замечательно убеждает… Но этими свойствами нужно умело пользоваться; и главное здесь вот что: ребенка, которого вы хотите убедить, ни в коем случае не следует изолировать от других детей. Теперь вы видите, как далеки мы от того, чтобы сажать кого-нибудь в карцер! Нет! Пусть он грызет свою черствую корку на виду у всех, в столовой, в углу, во время самой обильной трапезы, то есть за обедом, когда вокруг струятся ароматы горячего рагу и товарищи уписывают его за обе щеки. Против этого не устоишь! Или я не прав? В этом возрасте худеют так быстро! Две, ну в крайнем случае три недели — и самые строптивые становятся у меня просто шелковыми. Убеждение! — заключил он, делая круглые глаза. — И ни разу мне не приходилось прибегать к более строгим наказаниям, я даже ни разу не замахнулся на вверенных мне шалунов!
Его лицо лучилось гордостью и лаской. Казалось, он в самом деле любит этих сорванцов, любит даже тех, кто особенно досаждает ему своими проказами.
Они снова спустились на нижний этаж. Г-н Фем вытащил из кармана часы.
— Разрешите мне в заключение показать вам нечто весьма назидательное. Вы расскажете об этом господину учредителю; я уверен, он будет доволен.
Они пересекли палисадник и вошли в часовню. Г-н Фем предложил ему святой воды. Антуан увидел со спины человек шестьдесят мальчишек в холщовых куртках; ровными рядами они неподвижно стояли на коленях на каменном полу; четверо усатых надзирателей в синих суконных мундирах с красными кантами расхаживали между рядами, не спуская с детей глаз. В алтаре священник, которому прислуживали двое воспитанников, заканчивал мессу.
— Где Жак? — прошептал Антуан.
Директор показал на хоры, под которыми они стояли, и на цыпочках пошел к дверям.
— У вашего брата постоянное место там, наверху, — сказал г-н Фем, когда они вышли наружу. — Он там один, вернее сказать с парнем, который состоит при нем для услуг. В связи с этим вы можете передать вашему папеньке, что мы приставили к Жаку нового служителя, о котором у нас уже был разговор с неделю назад. Прежний, дядюшка Леон, был для этого староват, мы перевели его в надзиратели при одной из мастерских. А новый — еще молодой, из Лотарингии родом; о, это отличный малый, только что из полка, служил там у полковника в денщиках; рекомендации у него великолепные. И брату вашему теперь не так скучно будет на прогулках, не правда ли? Ах, боже мой, я заболтался, они уже выходят.
Собака принялась яростно лаять. Г-н Фем заставил ее замолчать, поправил очки и застыл посреди парадного двора.
Дверь часовни широко распахнулась, и дети, по трое в ряд, с надзирателями по сторонам, прошли четким шагом, как на параде. Они шли без шапок, в веревочных туфлях, ступая бесшумно и мягко, словно команда гимнастов; куртки на них были чистые, перехваченные в талии кожаными ремнями, металлические пряжки поблескивали на солнце. Самым старшим было уже лет по семнадцать-восемнадцать, младшим — по десять-одиннадцать. У большинства были бледные лица, глаза потуплены, выглядели они не по-детски серьезно. Антуан рассматривал их пристально и придирчиво, но не заметил ни косых взглядов, ни злобных ухмылок, ни хмурых лиц; эти дети вовсе не казались отпетыми; Антуан вынужден был признаться в душе, что они не походят на мучеников.
Когда колонна скрылась в корпусе — деревянная лестница долго еще гудела от шума шагов, — он обернулся к г-ну Фему и прочитал в его глазах немой вопрос.
— Выправка великолепная, — констатировал Антуан.
Маленький человечек ничего не ответил; он тихонько потирал пухленькие ручки, словно намыливал их, и глазки его, горделиво сияя за стеклами очков, казалось, говорили "спасибо".
И только теперь, когда двор опустел, на залитых солнцем ступенях часовни показался Жак.
Но он ли это? Мальчик так изменился, так вырос, что Антуан смотрел на него, почти не узнавая. Он был не в форменной одежде, а в шерстяном костюме, фетровой шляпе и в накинутом на плечи пальто; следом шел парень лет двадцати, коренастый, белокурый; надзирательского мундира на нем не было. Они сошли с крыльца. Оба, казалось, не замечали ни директора, ни Антуана. Жак шел спокойно, глядя под ноги, и только почти поравнявшись с г-ном Фемом, поднял голову, остановился с удивленным видом и тотчас снял шляпу. Движение это было совершенно естественным; но Антуану в удивлении Жака почудилось что-то наигранное. Впрочем, лицо Жака оставалось спокойным; он улыбался, но особой радости не выказывал. Антуан шагнул к нему, протянул руку; его радость тоже была притворной.
— Вот уж поистине приятная неожиданность, не правда ли, Жак? воскликнул директор. — Но вас следует побранить: нужно надевать пальто в рукава и застегиваться на все пуговицы, когда вы идете в часовню; на хорах прохладно, вы можете схватить насморк!
Как только Жак услышал, что к нему обращается г-н Фем, он отвернулся от брата и стал смотреть директору прямо в лицо — с выражением почтительности и какой-то тревоги, словно пытаясь уловить скрытый смысл его слов. И тут же, не отвечая, надел пальто.
— Знаешь, ты здорово вырос… — пробормотал Антуан.
Его порыв угас, он с изумлением вглядывался в брата, силясь определить, чем вызвана эта разительная перемена в лице, походке, во всем облике Жака.
— Может быть, вы немного погуляете, сейчас так тепло, — предложил директор. — Побродите вдвоем по саду, а потом Жак проведет вас к себе.
Антуан колебался. Он спросил брата:
— Ну как, хочешь?
Жак, казалось, не слышал. Антуан подумал, что брату вовсе не хочется торчать под окнами колонии у всех на виду.
— Нет, — сказал Антуан, — нам, пожалуй, будет лучше в твоей… в комнате, правда?
— Как вам угодно! — вскричал директор. — Но прежде мне хотелось бы вам еще кое-что показать, — вы непременно должны познакомиться со всеми нашими воспитанниками. Пойдемте, Жак.
Жак пошел вслед за г-ном Фемом, а тот, растопыривая руки и хохоча, словно проказливый школьник, подталкивал Антуана в направлении пристройки, которая примыкала к наружной ограде. Оказалось, речь шла о крольчатнике — о доброй дюжине клеток. Г-н Фем обожал домашнюю живность.
— Эти малыши родились в понедельник, — объявил он с восторгом, — а поглядите, шалунишки уже открывают глаза! А здесь у меня самцы. Полюбуйтесь-ка, доктор, вот на этого, — он сунул руку в клетку и вытащил за уши крупного серебристого кролика шампанской породы, который яростно вырывался, — поглядите-ка, ну чем не "отпетый"!
Директор весь лучился добродушием и смеялся наивным детским смехом. Антуану вспомнились спальни верхнего этажа и в них железные клетки.
Господин Фем обернулся и сказал с улыбкой человека, которого не поняли: