Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
Поезд опоздал на полчаса. Выходя из буфета, - Жак зашел туда съесть бутерброд, - он столкнулся со старым журналистом, которого несколько раз встречал в кафе "Прогресс", с неким Лувелем, сотрудником "Гэр сосьяль". Он жил в Крейле и ежедневно приезжал в редакцию, где проводил все вечера. Они вместе вышли из вокзала. Привокзальный двор, дома на площади были еще украшены флагами: возвращение президента республики, состоявшееся накануне, вызвало в Париже взрыв патриотических чувств; Лувель сам был его свидетелем и сейчас рассказывал о нем с неожиданным волнением.
– Знаю, - оборвал его Жак.
– Этим полны все газеты. Омерзительно! Полагаю, что вы им не подпеваете в "Гэр сосьяль"?
– В "Гэр сосьяль"? Ты, значит, не читал статей патрона за последние дни?
– Нет. Я только что из Брюсселя.
– Ты отстал, приятель.
– Как! Значит, и Гюстав Эрве 27 ?..
– Эрве не слабоумный мечтатель... Он видит вещи, как они есть... Вот уже несколько дней, как он понял, что война неизбежна и что было бы безумно, даже преступно продолжать противодействие... Достань его статью от вторника, и ты увидишь, что...
– Эрве - социал-патриот?
– Если хочешь, социал-патриот... Попросту реалист! Он честно признает, что нельзя обвинять правительство ни в одном подстрекательском действии. И заключает отсюда, что если Франции придется драться за свою землю, то ничто во французской политике этих последних недель не оправдает отступничества пролетариата.
– Эрве сказал такую вещь?
– Он даже написал, и написал без всяких уверток, что это было бы изменой! Ибо, в конце концов, земля, которую придется защищать, - это родина Великой революции.
Жак остановился. Он молча смотрел на Лувеля. Однако, немного подумав, перестал особенно удивляться: он вспомнил, что Эрве резко выступил против идеи всеобщей забастовки, которая была вновь поставлена на обсуждение Вайяном и Жоресом две недели тому назад на Конгрессе французских социалистов.
Лувель продолжал:
– Ты отстал, приятель, ты отстал... Иди послушай, что говорят в других местах... Хотя бы в "Птит репюблик"... или в "Сантр дю парти репюбликен", куда я заходил вчера вечером... Всюду одна и та же песня... У всех открылись глаза... Понял не один Эрве... Братство народов - это звучит красиво. Но события пришли, надо смотреть им в лицо. Что ты думаешь делать?
– Все, что угодно, только не...
– Гражданская война, чтобы избежать другой? Утопия!.. Сейчас на это не пошел бы никто... Всякая попытка восстания провалилась бы перед угрозой иностранного вторжения. Даже в промышленных центрах, даже в кругах Интернационала большинство вместе со всей массой населения собирается защищать свою территорию... Всеобщее братство? Да, в принципе - да! Но в эту минуту оно отошло на задний план. Сегодня, приятель, все чувствуют более узкое братство - братство французов... И потом, черт побери, эти пруссаки надоедают нам уже не первый день! Если им вздумается прийти к нам драться, что ж...
Площадь оглашалась криками газетчиков, которые мчались, пронзительно визжа:
– "Пари-Миди"!
Лувель перешел улицу, чтобы купить газеты. Жак собирался последовать за ним, как вдруг заметил проезжавшее мимо свободное такси. Он вскочил в него. Прежде всего - к Женни.
"Эрве...
– думал он с отвращением.
– Если уж эти поколебались, то как могут устоять остальные, маленькие люди, масса... те, кто каждое утро читает во всех газетах, что есть войны справедливые и есть войны несправедливые и что война против прусского империализма, война, имеющая целью раз навсегда покончить с пангерманцами, была бы войной справедливой, войной священной, крестовым походом в защиту демократических свобод!.."
Приехав на улицу Обсерватории, он поднял глаза к балкону Фонтаненов. Все окна были открыты.
"Может быть, ее мать вернулась?" - подумал он.
Нет, Женни была одна. Он сразу понял это, увидев, как, бледная, потрясенная радостью, она отворила дверь и отступила в полумрак передней. Она подняла на него взгляд, полный тревоги, но такой нежный, что он подошел к ней и внезапно протянул руки. Она вздрогнула, закрыла глаза и упала ему на грудь. Их первое объятие... Ни он, ни она не ожидали его, оно длилось всего несколько секунд. Как вдруг, словно возвращаясь к неумолимой действительности, Женни высвободилась и, показав рукой на стол, где лежала развернутая газета, спросила:
– Это правда?
– Что?
– Мо... мобилизация!
Он схватил листок. Это был тот самый номер "Пари-Миди", о котором кричали на вокзальной площади, который вот уже целый час в тысячах экземпляров продавался во всех кварталах Парижа. Перепуганная консьержка только что принесла его Женни.
У Жака кровь прилила к лицу.
"Сегодня ночью в Елисейском дворце состоялось заседание военного совета... III армейский корпус спешно выступает к границе. Части VIII корпуса получили походное снаряжение, боевые припасы, продовольствие и ждут приказа о выступлении".
Она смотрела на него; на ее лице застыло выражение мучительной тревоги. Наконец, преодолев колебание, она прошептала:
– Если будет война, Жак... вы пойдете?
Уже пять дней он ждал этого вопроса. Он поднял глаза и решительно покачал головой: нет.
Она подумала: "Я это знала, - и, борясь со смущавшим ее предательским сомнением, сейчас же сказала себе: - нужно большое мужество, чтобы отказаться идти!"
Она первая нарушила молчание:
– Пойдемте.
Взяв его за руку, она увлекла его за собой. Дверь в ее комнату оставалась открытой. Она с секунду поколебалась, затем ввела его туда. Он рассеянно последовал за ней.
– Возможно, это неправда, - вздохнул он, - но может стать правдой завтра. Война теснит нас со всех сторон. Круг суживается. Россия упорствует, Германия тоже... В каждой стране правительство упрямо делает те же смехотворные предложения, проявляет ту же непримиримость, так же отказывается прийти к соглашению.
"Нет, - думала она, - это не страх. Он мужествен. Он последователен. Он не должен поступать, как другие, не должен поддаваться, не должен идти на войну".
Не сказав ни слова, она подошла к нему и приникла к его груди.