Семья Тибо (Том 3)
Шрифт:
Она больше всего любила, когда он вот так анализировал себя для нее, и вместе с тем ей всегда почти казалось, что все, что он говорит о себе, уже давно ей известно. Пока он говорил, она ощущала через материю теплоту руки, поддерживавшей ее локоть, и это так ее волновало, что она могла теперь думать только об одном - об этом сладостном, жгучем прикосновении, пронизывавшем ее тело.
– Понимаете, - продолжал он, - у меня всегда бывает такое ощущение, словно я немного лгу, утверждаю больше того, во что верю сам... Невыносимое ощущение...
Это было верно. Но так же верно было и то, что, начиная говорить, он испытывал головокружительное опьянение и что почти всегда ему удавалось создать между собой и слушателями какую-то живую связь, какое-то единодушие.
На трибуне другой оратор, толстяк с апоплексическим затылком, сменил муниципального советника. Его бас с первых же слов завоевал всеобщее внимание. Он бросал слушателям ряд безапелляционных утверждений, но проследить за нитью его мыслей было невозможно.
– Власть попала в руки эксплуататоров народа!.. Всеобщее избирательное право - это пагубный вздор!.. Рабочий - раб промышленного феодализма!.. Политика капиталистических торговцев оружием нагромоздила под полом Европы бочки с порохом, которые готовы взорваться!.. Народ, неужели ты позволишь продырявить себе шкуру, чтобы обеспечить прибыли заводчикам Крезо 29 ?..
Щедрые аплодисменты автоматически отмечали каждое из коротких заявлений, которые он отбарабанивал, задыхаясь, словно наносил удары дубинкой. Он привык к овациям; в конце каждой фразы он умолкал, ожидая их, и с минуту стоял с открытым ртом, словно в глотку к нему залетел майский жук.
Жак наклонился к девушке:
– Глупо... Им надо говорить вовсе не это... Надо убедить их, что их много, что они сила! Они смутно догадываются об этом, но они этого не чувствуют! Надо, чтобы они убедились на опыте, непосредственном, решительном. Вот для чего - да, и для этого тоже - так важно, чтобы на этот раз пролетариат выиграл игру! В тот день, когда он увидит на деле, что может собственными силами поставить непреодолимую преграду политике агрессии и заставить правительства отступить, он познает свою истинную силу, поймет, что он может все! И тогда...
Между тем публике начали надоедать бессвязные возгласы оратора. В одном углу театра разгорелся частный спор, который перешел в целый диспут.
– Тише!
– вопил секретарь Лефор.
– Инструкция Центрального комитета... Партийная дисциплина... Спокойствие, граждане!
Он питал явный ужас перед любым беспорядком, могущим повлечь за собой вмешательство полиции, и теперь заботился только о том, чтобы собрание закончилось без шума.
Появление перед рампой третьего оратора, последнего из записавшихся в этот вечер, на короткое время восстановило тишину. Это был Леви Мас, преподаватель истории в лицее Лаканаль, известный своими статьями о социализме и своими неладами с университетом. Его темой была история франко-германских отношений начиная с 70-го года. Он с большой эрудицией приступил к освещению вопроса и через двадцать пять минут после начала своей лекции только-только дошел до сараевского убийства. Горловым голосом, от которого дрожало пенсне на его длинном остром носу, он рассказал о "мужественной маленькой Сербии". Затем он увлекся, проводя параллели между группировками союзников, между австро-германскими и франко-русскими договорами.
Изнемогающая аудитория начала волноваться.
– Хватит! К делу!
– Программу действий!
– Что делать? Как помешать войне?
– Тише!
– повторял Лефор с возрастающим беспокойством.
– Возмутительно!
– шепнул Жак на ухо Женни.
– Все эти люди пришли сюда, чтобы получить лозунг, простой, ясный, практический, а уйдут они с головой, набитой историей дипломатических отношений, о таким ощущением, что все это для них слишком сложно... что ничего нельзя сделать и надо ждать неизбежного...
Оратора прерывали возгласы:
– Что происходит? Куда нас ведут?
– Мы хотим знать правду!
– Да! Правду!
– Правду, граждане?
– вскричал Леви Мас, смело встречая бурю.
– Правда в том, что Франция - миролюбивая нация и что в течение последних двух недель она это великолепно доказывает, приводя в смущение все империалистические государства! Наше правительство, которое можно критиковать за его внутреннюю политику, стоит сейчас перед трудной задачей! Долг социалистической партии не усложнять этой задачи! Разумеется, мы не согласимся принять весь тот националистический вздор, который буржуазия внесла в свою программу! Но, - и это надо сказать во весь голос, надо крикнуть об этом всему миру, - ни один француз не откажется защищать свою территорию в случае вторжения иностранцев!
Жак выходил из себя.
– Слышите?
– сказал он, снова наклоняясь к Женни.
– Ничто не может лучше подготовить народ к войне!.. Стоит только внушить ему уверенность в неизбежности германского нападения, и завтра он согласится на все что угодно.
Она подняла на него свои голубые глаза:
– Выступите! Вы!
Не отвечая, он смотрел на оратора. Он чувствовал вокруг себя растущее недовольство. И главное, в нерешительности этой толпы он ощущал тайное всеобщее возбуждение, благоприятное для революционного взрыва, возбуждение, не воспользоваться которым было бы преступно.
– Хорошо!
– сказал он вдруг.
И внезапно поднял руку, требуя слова.
Председатель одно мгновение внимательно разглядывал его, потом решительно отвел глаза.
Жак нацарапал на клочке бумаги свою фамилию, но не было никого, кто мог бы передать его Лефору.
Среди возрастающего шума Леви Мас заканчивал свою речь:
– Разумеется, граждане, положение затруднительное! Но оно не безвыходно, пока правительство имеет поддержку народа, чтобы уверенно защищать находящийся под угрозой мир! Перечитайте статьи нашего великого Жореса! Те, кто дерзко ищет ссоры с нами по ту сторону границы, должны почувствовать, что за нашими государственными деятелями и дипломатами стоит социалистическая Франция, единодушная в деле мирной защиты Права!
Он поправил пенсне, обменялся взглядом с председателем и поспешил подобру-поздорову убраться за кулисы. Раздалось несколько хлопков личных друзей оратора, прерванных неясными криками протеста, робкими свистками.
Лефор встал. Он размахивал руками, пытаясь водворить спокойствие. Публика решила, что он хочет говорить, и на минуту затихла. Он воспользовался этим, чтобы крикнуть:
– Граждане, собрание закрыто!
– Нет!
– гневно выкрикнул Жак со своего места.
Но собравшиеся, повернувшись спиной к сцене, уже бросились к трем дверям, выходившим в тупик. Стук откидных сидений, крики, споры создавали оглушительный шум, который невозможно было перекричать.
Жак был вне себя. Никоим образом нельзя было допустить, чтобы эти люди, преисполненные лучших намерений, ищущие точных указаний, покинули зал в полной растерянности, так и не узнав, чего ждет от них Интернационал!
С трудом проталкиваясь сквозь толпу, он добрался до ниши оркестра. Сцена, отделенная от зала этой темной дырой, была недосягаема. С пеной у рта он кричал:
– Прошу слова!
Он прошел вдоль помещения оркестра до литерной ложи бенуара, разбежался, прыгнул в ложу, выбежал в коридор, нашел дверь, которая вела за кулисы, растолкал каких-то людей и ворвался наконец на уже опустевшие подмостки. Он продолжал кричать: