Сен-Map, или Заговор во времена Людовика XIII
Шрифт:
— Как можете вы говорить о нежности? — перебила его Марион Делорм. — Разве вам известна эта страна? Вы остановились в деревне Остроумия и прекрасных Стихов и не отважились ступить дальше. Если господин управитоль Нотр-Дам-де-ла-Град согласится показать нам свою новую карту, я вам скажу, где вы находитесь.
Скюдери встал, с видом горделивым и напыщенным; он развернул на столе подобие географической карты, украшенной голубыми лентами, и начал объяснять значение линий, проведенных на ней розовыми чернилами.
Карта сия — лучшее место в «Клелии», — сказал он, — ее находят обычно весьма изысканной, хотя это всего-навсего игра ума для увеселения нашего литературного сообщества. Однако на свете встречаются странные люди, и я боюсь, что не у всех достанет воображения понять ее. Вот дорога, ведущая от Новой дружбы к Нежности. И заметьте, господа, точно так же, как говорят Кумы на Ионическом море, Кумы на Тирренском море, мы скажем Нежность-на-Любовной Склонности, Нежностъ-на-Уважении, Н ежностъ-на-Благодарности. Но прежде всего надо пожить в деревнях Мужество, Великодушие, Исправность, Угождение, Учтивая Записка и, наконец Любовное Письмо!…
— Остроумно, крайне остроумно! — воскликнули Вожела, Кольте и остальные.
— И заметьте, — продолжал автор, пыжась от гордости при виде своего успеха, — что нельзя миновать дорогу, проходящую через Услужливость и Чувствительность, ибо в противном случае рискуешь попасть в край Холодности, Забвения и погрузиться в озеро Равнодушия.
— Прелестно! Восхитительно! В высочайшей степени изысканно! — хором закричали слушатели. — Просто непозволительно быть таким талантливым!
— А теперь, сударыня, я должен признаться во всеуслышание, — продолжал Скюдери, — что это произведение, напечатанное под моим именем, принадлежит перу моей сестры; это она с большей приятностью перевела Сапфо.
И хотя никто его об этом не просил, он высокопарно продекламировал стихи, которые заканчивались следующим четверостишием:
Любовь — недуг, как говорится, Неисцелимый жар в крови. Но если можно исцелиться, Что лучше смерти от любви?
— Как! Неужто эта гречанка была так умна? Не могу этому поверить? — воскликнула Марион Делорм. — А все же насколько мадемуазель Скюдери превосходит ее! Эта мысль принадлежит ей; пусть она включит в «Клелию» прелестные стихи, которые вы только что прочитали: они украсят эту историю из римской жизни!
— Чудеса! Превосходная идея! — подтвердили в один голос ученые мужи. — Ведь Гораций, Арунций и любезный Порсенна были такими галантными любовниками!
Все гости склонились над картой страны Нежности и, толкая друг друга, водили пальцами по изгибам любовной реки. Поборов застенчивость, юный Поклен поднял на них грустный, проницательный взор.
— К чему все это? — спросил он тихим голосом. — Ни счастья, ни удовольствия такая карта дать не может. Господин Скюдери не кажется счастливым, мне тоже совсем не весело.
Ответом ему послужили лишь презрительные взгляды, но он утешился, обдумывая «Смешных жеманниц».
Дебаро готовился прочесть благочестивый сонет, сочиненный им во время болезни; он, казалось, стыдился того, что в страхе перед смертью вспомнил о боге, и краснел за свою слабость; хозяйка дома остановила его:
— Сейчас не время читать ваши прекрасные стихи — вас все равно прервут; мы ждем господина обер-шталмейстера и еще кое-кого; было бы преступлением слушать среди шума и суеты человека столь большого ума. Но здесь находится молодой англичанин, который совершил путешествие по Италии и возвращается в Лондон. Говорят, он сочинил поэму, не знаю в точности какую; он прочитает нам несколько отрывков. Многие члены Высокой Академии знают английский, а остальные могут воспользоваться французским переводом, сделанным по его просьбе прежним секретарем герцога Букингемского; французский текст вот тут, на столе.
С этими словами она собрала листки и раздала их гостям. Все сели, наступила тишина. Потребовалось время, чтобы уговорить молодого чужестранца начать чтение и отойти от окна, где он, по-видимому, не без удовольствия беседовал с Корнелем. Наконец он подошел к креслу, стоящему у стола; он, казалось, был слабого здоровья и скорее упал в кресло, чем опустился в него. Облокотясь на стол, он прикрыл рукой свои большие прекрасные глаза, покрасневшие ют бессонных ночей или слез, и прочел по памяти несколько отрывков поэмы. Одни слушатели смотрели на него высокомерно или, по меньшей мере, покровительственно, другие рассеянно пробегали глазами перевод его стихов.
Голос чужестранца, сперва глухой, вскоре зазвучал чисто, звонко: поэтическое вдохновение увлекло его, и взгляд, обращенный к небу, стал просветленным, как взгляд молодого евангелиста у Рафаэля, ибо в нем так же засиял свет. Он поведал в своих стихах о первом грехопадении человека и воззвал к святому духу, который предпочитает прекраснейшим храмам невинное, чистое сердце, который все знает и присутствовал при рождении Времени.
Первые строфы поэмы были встречены глубоким молчанием, и тихий ропот поднялся лишь вслед за последним стихом. Поэт ничего не слышал и видел окружающее как бы в тумане. Он жил в мире своих грез; он продолжал.
Он поведал о духе зла, скованном алмазными цепями среди карающего огня, о Времени, в своем обращении девять раз разделившем день и ночь смертных, о зримом мраке вечных тюрем и о море пламени, где носятся падшие ангелы; громовым голосом начал он речь князя тьмы: «Если ты тот… о как ты глубоко пал, как страшно изменился! Как не похож ты на того, кто в счастливом царстве света излучал столь изумительное сияние… Идем со мной… Исход боя среди небесных полей еще не решен. Пусть поле битвы осталось не за нами! Не все потеряно! Мы сохранили непреклонную волю, неутолимую жажду мести, несокрушимую ненависть и мужество, которое никогда не покоряется и никому не уступает, — а это не значит быть побежденным!»
Тут слуга громким голосом возвестил о прибытии господ Монтрезора и д'Антрега. Они вошли, раскланялись, поговорили, передвинули кресла, и, наконец, сели. Слушатели воспользовались этим, чтобы поделиться мнением с соседями; слышались лишь слова порицания и упреки в отсутствии вкуса; некоторые погрязшие в рутине умники утверждали, что они ничего не смыслят в таких стихах, что такая поэма выше их разумения (они не подозревали, что говорят правду), и этим самоуничтожением напрашивались на похвалу себе и на упрек поэту — выгода, как видно, двойная.