Сено. Повесть
Шрифт:
Ну ладно, не хотят – не надо, она больше не будет их просить.
А ведь если сена не привезут, действительно коров придётся зарезать. Белую Мусю – так и так. Господи! Не для денег она коров держит, не для молока и мяса – просто жалко их, любит их, привыкла к ним. Продать или убить их – то же, что продать или убить члена семьи. Но никто ведь это не поймёт!
Почти всю ночь она не спала и представляла распростёртую на кровавом снегу Белую Мусю с откинутой головой и перерезанным горлом. Заснула под утро: сны её были также горьки и тяжки, как думы.
ІІ
На
– Собирайся. Пойдём коров пасти.
Наспех попили горячего кофе.
– Монтерей, – прочитал на банке муж.
В последнее время он полюбил читать вслух все надписи на упаковках и банках.
Тётя Катя поклевала, как птичка, кусочек хлеба с сахаром. Александр Иванович привык завтракать основательно и долго. Но сегодня она подогнала его:
– Давай быстрее, уже девятый час!
И он ответил с готовностью:
– Всё, всё, уже кончаю.
И пошли. Правда, Александр Иванович ещё раз удивил её. Выйдя во двор, он встал сусликом, указывая на далёкие белые облака у горизонта:
– Смотри, вон за тем горным перевалом уже идёт снег. Там находится самый холодный город на Земле. Он называется Воркута.
Она на этот бред только рукой махнула. А старик согнулся снова крючком и заулыбался навстречу выходящей из пригона скотине:
– А почему наши коровушки дома? Они ж давно должны быть в стаде!
– Господи, совсем ребёнком стал, – подумала тётя Катя, а вслух сказала: – Неужели ты не помнишь? Я тебе вчера весь вечер твердила, что пастух больше не гоняет стадо, что нам надо самим пасти. Мы сейчас для этого и идём.
Двинулись со двора. Утреннее солнце заливало мир ослепительным светом. Небо над головой было индиговым, как грудь павлина. Деревья стояли голые, и только молодые берёзки в клубном саду догорали как свечки, жёлтым, остроконечным пламенем.
Одну улицу Александр Иванович прошагал рядом, а потом стал отставать. У совхозного сада она ещё раз оглянулась и увидела его далеко позади. Вприпрыжку, насколько позволяли его скрюченность и скособоченность, он гнался за чужими телятами, замахиваясь на них палкой.
За углом сада перед ней открылось широкое поле с бродящим скотом. Она уже направилась со своими Муськами и Борьками в этот залитый светом простор, как вдруг случилось нечто сказочное: откуда ни возьмись появился Серёжа верхом на коне и крикнул:
– Иди домой, Катерина Ивановна, мне лошадь дали. Я буду пасти.
Старушка не поверила, потом поперхнулась от радости и с повлажневшими глазами смотрела вслед Серёже, удалявшемуся с её мини-стадом.
Да, это было почти счастье. И долго ещё в течение дня на часах было гораздо меньше времени, чем ей казалось, и много ещё можно успеть.
Александр Иванович приплёлся домой через полчаса после неё. Она белила спальню и слушала с закипавшим раздражением, как он ходит по кухне и гремит крышками. И чего ищет?! Потом он пришёл в зал, громко зевнул и лёг на диван. Всё, теперь будет спать до обеда.
– Кому на Руси жить хорошо! – сказала Катерина Ивановна вслух, и звук её голоса был гулок в пустой комнате.
Александр Иванович никак не откликнулся – наверное, уже спал. Вот так он проспал всё лето. Утром вставал, выпроваживал со двора «коровушек», завтракал и ложился до обеда. Отобедав, опять спал до пяти. Она ворчала и даже стыдила его: «Если ты будешь днями напролёт спать, никто тебе сено во двор не привезёт». «Ну, сколько можно спать, делай же хоть что-нибудь!»
Несколько раз они довольно сильно поругались. Но Александр Иванович через десять минут ничего не помнил или делал вид, что всё забыл, и спал по-прежнему.
Даже их сосед Константин Акимович сказал: «Чтобы сено было, надо летом не спать». Показалось – на них намекал.
С Константином Акимовичем они соседствуют давно. Он на целых десять лет моложе неё – ему шестьдесят три. Выйдя на пенсию, сосед ни дня не остался работать в совхозе, полностью переключившись на своё личное подсобное хозяйство, которым всегда гордился и гордится. «Я, – говорит, – и за людей не сщитаю тех, кто каждый день не ест мяса и презираю всех, у кого нет ни телёнка, ни курёнка!» А, впрочем, неплохой мужик, и жена его Ганна тоже ничего, хорошая женщина, хотя оба поддают немилосердно. Но это их проблема!
Сосед ей сочувствует и даже помогает: было дело, обожравшегося быка держал, когда ему в глотку обрат с водкой и рассолом заливали; свиней колол, да много чего – сразу не вспомнишь! Во многом помогает, кроме одного… Трава и сено – тут к нему бесполезно соваться.
Летом почти каждое утро он запрягал свою клячу Лысуху, и, сунув в телегу косу и вилы, отправлялся поле. Возвращался с целым возом сочной изумрудной травы. Её телята, увидев этот деликатес, бросались к забору, надрывали голосовые связки, тянули носы к недоступной телеге, пускали телячьи слюни; но Бойко оставался глух к их голодным воплям, и ни разу не сбросил им с воза навильник своей чудесной травы.
Накричавшись, глубоко разочарованные, с обиженными мордами, плелись её Борюльки назад к своим кормушкам доедать принесённые ею в мешках из-за огородов горькие лопухи, от которых прочно прилипло к ним прозвище «лопушатники», потому что в нынешний (первый) год своей жизни они ничего кроме лопухов не видели.
А у Константина Акимовича один пригон от остатков привозок нынешнего года трещит, скособочившись, а на другом прошлогоднего сена центнеров двадцать. И больше всего на свете Бойко боится, что она попросит его продать хотя бы несколько центнеров. Только разговор начинает сворачивать на сенную тему, как он поспешно начинает жаловаться с каким трудом ему это сено далось, что он надорвал поясницу, что у сына Кольки ничего нет и надо его обеспечить.
– А что поделаешь? Я говорю: «Надо было летом меньше спать! Ты такой лоб, в июле был в отпуске и не мог сена накосить!» А всё равно, ворщи, не ворщи – не рабощий щеловек и другим не станет – один стог придётся ему отдать. Это только кажется, что у меня много, а оно всё разойдётся, даже самому не хватит.
А однажды Константин Акимович сказал:
– В этом году сена нет только у ленивого, кто спал всё лето, – и какая-то жёсткость, даже злость проскочила в его словах.
Наверно, он сам понял, что намёк получился слишком грубым, и добавил: