Серапионовы братья
Шрифт:
– Что с тобой, Людвиг? С каких пор стал ты уважать плебейское пиво?
На что в ответ Людвиг быстро замотал головой и сказал:
– Как можешь ты так говорить! Пиво один из самых благородных напитков, и я люблю его чрезвычайно, особенно, когда оно сварено так хорошо, как это.
Между тем собеседники Людвига встали, намереваясь удалиться. Он раскланялся с ними со сладкой улыбкой и поблагодарил за участие, когда они, уходя, выразили ему глубочайшее сожаление о случившемся с ним несчастьи и дружески пожали ему руку. Но едва они ушли, он с самым недовольным видом напустился на Эвариста:
–
– Э, полно! - смеясь возразил Эварист. - Ведь если бы тебя выгнали и даже поколотили - все это произошло бы вследствие взаимозависимости событий! Но послушай, что за прелестное представление увидел я благодаря твоему предопределенному в макрокосме падению!
И Эварист подробно рассказал Людвигу о прекрасном танце молоденькой испанки.
– Это, наверное, Миньона! - воскликнул Людвиг в восторге. - Небесная, божественная Миньона!
Гитарист сидел очень недалеко от наших друзей и пересчитывал собранные деньги, танцовщица стояла рядом с ним возле стола и выжимала в стакан воды сок апельсина. Старик, наконец, спрятал деньги и весело посмотрел на нее; девушка подала ему приготовленное питье и ласково потрепала его по морщинистым щекам. Он, смеясь, схватил стакан и проглотил напиток с неприятной жадностью, между тем как девушка села возле и стала перебирать пальцами струны гитары.
– О Миньона! - снова воскликнул Людвиг. - Дивная, божественная Миньона! Я, как второй Вильгельм Мейстер, спасу тебя от рук этого негодяя, который держит тебя в неволе!
– Откуда, - спокойно спросил Эварист, - знаешь ты, что он негодяй?
– Холодная же ты душа! - возразил ему Людвиг. - Холодная душа, в которой нет ни малейшего чутья к истинно прекрасному и полному романтичности! Неужели ты не видишь, сколько злобы, зависти и жадности сквозит в маленьких кошачьих глазах этого скверного цыгана и сколько неприветливости в его морщинистом лице? Да! Я спасу несчастное дитя из дьявольских рук этого темнокожего чудовища! Если бы я только нашел средство заговорить с ней!
– Нет ничего проще, - сказал Эварист и, произнеся это, поманил девушку рукой.
Она тотчас же положил гитару на стол, подошла к друзьям и почтительно склонилась, опустив глаза в землю.
– Миньона! - вне себя воскликнул Людвиг. - Милая, добрая Миньона!
– Меня зовут Эмануэла, - возразила девушка.
– А этот негодяй, что сидит там, - продолжал горячиться Людвиг, скажи, где он украл тебя, бедняжку, и каким способом опутал своими сетями?
– Я вас не понимаю, - отрывисто ответила девушка, быстро вскинув на Людвига глаза, - я не понимаю, что вы хотите сказать.
– Ты испанка, милое дитя? - спросил в свою очередь Эварист.
– Да, сударь, - отвечала танцовщица дрожащим голосом, - вы могли это видеть и слышать, потому что таких вещей скрыть нельзя.
– Значит, ты умеешь играть на гитаре и петь?
Девушка закрыла глаза рукой и прошептала чуть слышно:
–
– Знаешь ли ты, - спросил нарочно громко по-испанки Эварист, - песню "Laurel immortal"*?
______________
* "Лавры бессмертия" (испан.).
Девушка всплеснула руками, взглянув на небо глазами, в которых заискрились слезы, и быстро схватила гитару со стула; затем, мгновенно вернувшись, точно на крыльях, к месту, где были друзья, тотчас же запела:
Laurel immortal al gran Palafox,
Gloria de Espanna, da Francia terror*...
______________
* Лавры бессмертия великому Палафоксу, слава Испании - Франции ужас (испан.).
Чувство, с которым она исполнила эту песню, было невыразимо. Вдохновение ее было проникнуто сознанием глубочайшей скорби, и в каждом звуке чудился раскаленный солнечный луч, перед которым не устояла бы никакая ледяная кора, если бы она покрывала сердце слушателя. Людвиг был вне себя от восторга и беспрестанно прерывал пение неистовыми возгласами "браво!", "брависсимо!" и т.п., так что Эварист, наконец, серьезно попросил его умерить свои порывы.
– Ну да! Ну да! - проворчал Людвиг. - Это на вас, бесчувственных людей, музыка не производит никакого впечатления!
Но, однако, исполнил просьбу Эвариста. Девушка, кончив между тем песню, прислонилась в изнеможении к стоявшему недалеко дереву и, перебирая пальцами струны гитары, звеневшие тихим пианиссимо в заключительных аккордах, не могла удержаться, чтобы не уронить на инструмент несколько горячих слез.
– Ты, милое дитя, - сказал глубоко взволнованным голосом Эварист, - с избытком вознаградила меня за то, что я не видал твоего танца, а потому на этот раз, надеюсь, не откажешься принять от меня вознаграждение.
С этими словами он вынул из кармана кошелек с дукатами и подал его девушке. Она бросила на него изумленно благодарный взгляд и, схватив его руку, покрыла ее, с восклицанием: "Oh, Dios"*, тысячью горячих поцелуев.
______________
* О Боже (испан.).
– Да! Да! Так! - воскликнул точно с каким-то вдохновением Людвиг. Одно золото достойно таких ручек! - и затем, обратясь к Эваристу, он попросил его разменять ему талер, сославшись на недостаток в мелких деньгах.
Между тем горбатый спутник девушки встал со своего места, поднял гитару, которую Эмануэла уронила на землю, и, подойдя к Эваристу, рассыпался также в благодарностях за то, что он так щедро вознаградил его дочку.
– Негодяй! Бездельник! - вдруг напустился на него Людвиг.
Старик со страхом попятился.
– Ах, милостивый государь, - заговорил он плачущим голосом, - за что вы на меня сердитесь, что вам сделал честный бедняк Биаджио Кубас? Не смотрите, прошу вас, на мое темное некрасивое лицо! Я родился в Лорке и точно такой же христианин, как мы все.
Девушка быстро бросилась к старику, обхватила его одной рукой и воскликнула:
– Уйдем отсюда, отец! Уйдем скорее!
Оба, действительно, тотчас же удалились, причем Кубас на прощание отвесил множество поклонов обоим друзьям, а Эмануэла бросила на Эвариста чудесный, исполненный благодарности взгляд, на какой только были способны ее прелестные глаза.