Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы
Шрифт:
С 1913 г. Клюев становится центром притяжения для новейшего поколения «поэтов из народа», составивших позже ядро новокрестьянской поэзии — С. Клычкова, А. Ширя-евца и особенно С. Есенина, сразу же на всю жизнь вошедшего в его судьбу и поэзию. Как вспоминал в мемуарном очерке
14 Ходасевич В. Русская поэзия // Альциона. М., 1914. Кн. 1. С. 211.
15 Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 136, 137.
16 Мандельштам О. Слово о культуре. М., 1987. С. 175.
17 Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии // Аполлон. 1913. № 1. С. 47.
«О Сергее Есенине» (1926) С. Городецкий, Клюев при первой же встрече с ним в 1915 г. в Петрограде в полном смысле «впился в него». И далее автор продолжает: «Другого слова я не нахожу для начала их дружбы. История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью — тема целой книги, которую еще рано писать. Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, вплотную примыкавший
Восприняв Есенина как Богом данный ему подарок судьбы, как верного спутника в своем страдном, крестном пути поэта «святой», «избяной» Руси, Клюев, естественно, берет на себя ответственность за его судьбу. Его первые напечатанные о Есенине слова — это посвящение к опубликованному в альманахе «Скифы» (1917. Сб. 1) стихотворению «Оттого в глазах моих просинь...», при последующем переиздании («Пес-нослов, 1919. Кн. 2) снятое: «Прекраснейшему из сынов крещеного царства, крестьянину Рязанской губернии, поэту Сергею Есенину». Есенин выступал здесь и героем самого стихотворения, которое, будучи дополнено другими, составило цикл стихотворений «Поэту Сергею Есенину» (1916— 1918, опубликован в «Песнослове»). Из цикла также явствовало, что не только физическая красота отрока (Есенину тогда было 20 лет) окрылила Клюева. В Есенине он почувствовал творческий потенциал, который мог бы сделать его своего рода помазанником на поэтический престол России, неким царевичем русской поэзии: «Изба — питательница слов / Тебя взрастила не напрасно: / Для русских сел и городов / Ты станешь Радуницей красной». При этом себе Клюев
Городецкий С. Русские портреты. М., 1978. С. 24.
готов был определить роль только/предшественника, своего рода Иоанна Предтечи, тогдакак Есенин явно наделялся им миссией, подобной миссии Христа. Даже размолвка всереди-не 1917 г. и последующие нелицеприятные суждения поэтов друг о друге не разубеждают Клюева в признании Есенина великим поэтом и«своем призвании быть его предтечей. Так, в начале марта 19it8x. он в .письме из Вытегры в Петроград к издателю «Ежемесячного журнала» В. С. Миролюбову, предпринявшему, вероятно, .какие-то шаги к их примирению, делает следующее признание: «Благодарение Вам за добрые слова обо мне перед Сережей. Так сладостно, что мое тайное благословение, моя жажда ютдатъ, переселить свой дух в него, перелить в него все свои песни, вручить все свои ключи (так тяжки иногда они, и Единственный может взять их) находят отклик в других людях. Я очень болен, и если не погибну, то лишь по молитвам избяной Руси и, быть может, ради прекраснейшего из сынов крещеного царства»19. Огромный поэтический дар и несомненную наставническую роль Клюева в начальные годы их дружбы бесспорно признавал и Есенин.
В «Лесных былях», в следующем за ними сборнике «Мирские думы» (1916), а также в последующих книгах стихов Клюев первым из поэтов России одухотворил в совершенстве разработанный его предшественниками реалистический пейзажный образ необычайно ярким видением в нем Святой Руси, названной им самим Русью «бездонной», «рублсв* ской» и проч. В живописи подобное прозрение духовного, сокровенного облика России в ее природной ипостаси было сделано «певцом религиозного Севера» М. В. Нестеровым.
Природа в стихах Клюева обладает двойным бытием. Прежде всего это как бы вполне живое воздействие реально существующей на русском Севере «лесной родины» поэта. Проникая в нее через «врата» образа, мы словно бы и впрямь можем освежиться здесь «фиалковым холодком» короткой северной весны, почувствовать, как «тянет мятою от сена» на «затуманившихся покосах» и даже, как бы бродя по
19 Рукописный отдел ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. № 1403.
осеннему лесу, «листопадом, смолой подышать...», словом, насытиться видением и запахом России — как в значительной степени уже потерянного «берестяного рая», из которого сквозь приотворенные «врата» поэтической реальности все еще ощутимы «Дух хвои, бересты...», «Воск с медынью яблоновою» («Вешние капели, солнопёк и хмара...», между 1914 и 1916; «Мы — ржаные, толоконные...», 1918).
Но вместе с тем только реалистическим изображением своего пейзажа Клюев не ограничивается, наделяя его через миросозерцание и духовное видение христианской, православной культуры еще и элементом мистической, церковной визи-онности. Природа в таком случае начинает приобретать некий трепет таинственного инобытия: «Набух, оттаял лед на речке, / Стал пегим, ржаво-золотым... / В кустах эатеплилися свечки I И засинел кадильный дым» («Набух, оттаял лед на речке...», 1912). Эстетическое восприятие родного края соединяется в пейзажной лирике Клюева с ощущением божественной благодати, поскольку за свое тысячелетнее существование православная вера и культура вполне уже стали природой русского человека и в глубине его сознания взаимопрониклись с исконно существующими в нем образными представлениями о природе естественной. «Глубоко религиозное чувство и не менее глубокое чувство природы» не случайно, по определению встречавшегося с Клюевым на переломе 1920—1930-х гг. итальянского слависта Этторе Ло Гатто20, являются основополагающими началами его личности.
При этом обе поэтические «материи» (природного мира и христианской духовности, храма) поэт тонко сближает в точках их наибольших соответствий, например, цветовых: первые весенние листочки — церковные свечки, белизна березовых стволов — бледность лиц монастырских отроков и монахинь, позолота иконостаса — желтизна осеннего леса, киноварь на иконе — заря, голубой цвет на ней — небесная синева, человеческая жизнь — свеча, сгорающая перед иконой, но вместе с тем также и «перед ликом лесов».
Этторе Ло Гатто. Мои встречи с Россией. М., 1992. С. 86.
* * *
Февральскую, а потом и Октябрьскую революции 1917 г. Клюев воспринимает поначалу восторженно, предполагая в них некую возможность исторического осуществления идеальной Руси, «берестяного рая». Наряду с А. Ремизовым, А. Белым, Е. Замятиным, М. Пришвиным, С. Есениным он входит в литературную группу «Скифы», на страницах одноименного альманаха которой Ивановым-Разумником развивалась мысль о революции как средстве для утверждения на земле крестьянского социализма, «мужицкого царства». В 1918 г. поэт вступает даже в коммунистическую партию и щедро одаривает революцию пламенными строками стихов, прославляющих «сермяжные советские власти», самого Ленина — как некоего патриарха мужичьей, раскольничьей России: «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах» (цикл стихотворений «Ленин», 1918—1919)21. В них, по мысли современника поэта, ощутимо намерение как бы подсказать новому правителю, что «не царь, не диктатор, а игумен — пример народного благочестия, казначей народной правды<...> Не искусственный интернационал, а органическое развитие народной самобытности. Не никонианское насилие, а свободные денисовские ответы (Поморские) на сто вопросов Неофита» 22. В приятии Клюевым революции сказалась надежда на то, что при создании нового общества будут в одинаковой мере учитываться интересы всех слоев народа и, в особенности, разумеется, крестьянские. Подчеркнуть это было важно в силу того, что сразу же после октябрьского переворота в сознание народа стала усиленно внедряться идея о том, что происшедшая в России революция — не какая-нибудь, а прежде всего пролетарская. У него возникает даже немыслимый прежде для
21 Знаменательно, что выраженные здесь поэтом свойства ленинского характера были подмечены Питиримом Сорокиным и в реальных чертах пролетарского вождя: «Взобравшись на подмостки, он театральным жестом сбросил с себя плащ и стал говорить. Лицо этого человека содержало нечто, что очень напоминало религиозный фанатизм староверов» (Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 233).
22 Менский Р. Н. А. Клюев // Новый журнал. 1953. № 32. С. 156.
его поэзии мотив единения с урбанистическим миром. Им приветствуются мирно уравненные святым делом свободного теперь труда «завод железный» и «степная хата», «дымок овинный», «сны заводов» и «раздумья нив» (Товарищ, 1918). С наибольшей полнотой лицо революционной музы поэта находит выражение в его пятой книге стихов «Медный кит» (1919, фактически — 1918).
В это же время выходит в двух книгах собрание стихотворений Клюева «Песнослов» (1919), включающее все созданное помимо и после первых четырех книг, а также сами эти книги в частично переработанном виде. Доминирующей в «Песнослове» выступала близкая христианству мысль, что «мир лежит во зле» и что только чрез его духовное «преображение» может быть достигнуто избавление и благоденствие. Но если поначалу такой «преобразующей» силой у Клюева выступало само учение Христа, то теперь на первый план (не вытесняя, впрочем, Христа) выдвигался мир природный и земледельческий — как некая единственная возможность гармонического существования человека вне зла. Он предстает в «Песнослове» во всей горизонтали и вертикали своего крестьянского бытия, включая само пространство в его топографических и хозяйственных измерениях: перелески, боры, «болотные тряские ляги», овраги с их «пологостью», нагорья, взгорья, похожие на «скатеретку» лесные прогалины, убегающие вдаль «извивы» дороги, «гладь сонных сжатых нив», мочища и стлища (где мочат и расстилают лен), «пореч-ные мели». По-крестьянски дробно, в соответствии с производственной целесообразностью поделено здесь и время — в сутках: «предрассветный час», «сутемёнки», «победья час» (обеденный промежуток); в годовом круге земледельческого календаря: «пролетье» (между весной и летом), «отжинки», «пора обмолота», «веселые заморозки», «зазимки». Любовно опоэтизированы работы, промыслы, ремесла, включая и такое, как вязка лаптей («Скрипит лощеное бересто / У лаптевяза под рукой»). Это и обработка льна, которому по выходе из мочища надо сначала хорошо вылежаться на осеннем «косом солнопёке», прядение кудели, тканье полотна, соотносимое и с явлениями в природе («Как баба, выткала за сутки / Речонка сизое рядно»), и с самой человеческой жизнью, закончить которую здесь, «как холст допрясть». В посвященном плотницкому ремеслу стихотворении «Рожество избы» (1915—1917) поэт обнаруживает себя дотошным его знатоком.