Сердце статуи
Шрифт:
— Перескажите ваш с ним разговор.
— «Это ты?» — «Да, Макс». — «Спасибо, дорогой, за Ангела. Со своей ренессанской усмешечкой ты посмел изменить лицо, да?» — «Я не изменял!» — «Из-за нее, между прочим, Неля погибла — и ведьмочка на могиле… Разнесу к чертовой матери и тебя прибью!» — «Я не изменял! Приезжай, поговорим». — «Ты — некрофил, посмел осквернить могилу!..» — «Статуя торжествует!» Я понял, что все кончено, и после смерти никуда от нее не деться. Интересно, что Наде я сказал правду: возникли проблемы с заказом. Ну, установил под дубом скульптуру и пошел якобы поработать над эскизом, новый замысел. Бросился в мастерскую: Авадона с лицом Нелиной посмертной маски — как договаривались, я сразу сверил. А напротив зеркала торжествует обнаженная
— Так оно и было. С какой целью вы уничтожили свои работы?
— Покончил с этим делом.
— Н-да, нелегко, должно быть, день за днем возводить вокруг трупа бетонный гроб.
— Ну, слегка сдвинулся — казалось, будто со всех сторон на меня убитая глядит. Я все прислушивался, ожидая Семена — и вот стук в дверь… в том само месте, Брунгильда запела. Отпираю — Иван. Мы уставились друг на друга, вдруг он говорит: «Где она?» — «Кто?» — «Вера». — «Ее нет». — «Куда ты ее дел?» Я был настолько не в себе, померещилось, что он в курсе. Беспрепятственно в дом впустил, и он сразу устремился в мастерскую, оттуда свет на лестницу падал. Я за ним. «Что здесь произошло?» — «Погребение». Он метнулся в кладовку, потом к окнам — и я туда же, говорю (кричу — Вагнер гремит): «Ее тут нету!» Отодвигаю портьеру, он, наверное, подумал: она там прячется. Эту нашу возню заметила Надя из сада. Иван опять: «Где ты ее прячешь?» Я засмеялся с облегчением, дошло: он же ничего не знает! — «Где?» — «На кладбище». — «Что с тобой, черт возьми?» — «Ничего особенного, у тебя лечиться не стану». Он поглядел внимательно, профессионально, так сказать, на меня, на останки статуй на полу. «Чем занимался, Макс?» — «Гробом. Роскошный гроб, художественный, я б сам от такого не отказался». — «Что за бред? Что между вами произошло?» — «Не догадываешься?»
— Зачем вы так раскрывались? В состоянии аффекта?
— Да нет, ко мне уже вернулось хладнокровие.
— То есть вы спровоцировали Золотцева на покушение?
— Это истинная правда, Федор Платонович: подчеркиваю, чтоб его не засудили. Я внезапно понял, что не выдержу.
— Чего не выдержите?
— Убийство не по плечу. Он начал догадываться и прошептал: «Тебя надо истребить!» (Словечко-то во мне застряло, и в беспамятстве потом твердил…) Вот тут я его и спровоцировал — сознательно: «Попробуй! Слабо? Да разве ты мужчина, девственник ты наш!» Он на меня пошел, но все чувствовалось: до конца не дойдет. Равный себе враг — я сам, чудовище ренессанса, профессор прав. И не кого-то я там берег, вспомнить не мог — себя, любимого! В общем, я его пырнул заточенным долотом, кажется, в левую руку, рукав порвал, проступила кровь. «Будет тебе гроб с музыкой, обещаю!» — завопил он и поднял с пола кувалду. Ну, я провалился в темь. В ту самую Темь, где Успенская церковь.
— Вы больше ничего не помните?
— Нет.
— Между тем на мгновенье вы как будто очнулись, позже. Золотцев, нанеся удар, не сразу пришел в себя, стоял в оцепенении. Потом нагнулся над телом убедиться… фонтаном брызнула кровь из артерии на вашу, уже пролитую. Он сходил умылся, забинтовал руку, переоделся в ваш костюм, прихватил свой в целлофановом пакете и помчался в Темь. Не заперев входную дверь. Вскоре появился Колпаков. Не буду вдаваться в детальный анализ его переживаний: только что пригрозил по телефону — и уже готовый труп. По его словам, он совсем ополоумел от ужаса и увидел под станком маску Ангелины. Вы вдруг подняли голову и поглядели на него.
— Он сам признался?
— Сам. Добровольно. На последней очной ставке вы его достали. «Нет, — твердит, — она меня достала».
— Она — гоголевская панночка. Всех троих достала. Ну, что ж теперь скрывать… Помню как в тумане: он поднимает кувалду и идет ко мне. После этого удара я очнулся только через два месяца.
— Веселенькую сценку разыграли три товарища.
— Античная мистерия свиней. Они быстро раскололись, а могли бы сговориться и потверже, и потолковее.
— Ваши друзья ни разу не встречались наедине после преступления, видеть друг друга не могли.
— А ко мне их, как магнитом, тянуло: вспомню или нет? Доктор считал меня убийцей (потому и не боялся, что к больному вернется память, наоборот — способствовал). Считал до тех пор, пока не услышал от меня о поразительных показаниях Андрея: Вера живая идет по саду в то время, как убийца лежит без сознания… Вы за мной следили?
— Нет.
— Значит, у меня потихоньку развивалась мания преследования. Не подозревали?
— По здравому смыслу, логически — нет, защитнички постарались. Инстинктивно, по внутреннему чутью — да! Чем больше я с вами общался, тем очевиднее чувствовал: вы — эпицентр, в вас корень зла.
— Вы чувствовали, как я — подсознательно.
— Да, до той поры, как узнал, что кровь у Золотцева той самой четвертой группы. И понаблюдал отношение брата к сестре: бережное до болезненности, он ее все «деточкой» считает. Вдруг определилось: не могла Вертоградская погибнуть 10-го вечером и исчезнуть, никак! А не сам ли пострадавший виновен… но каким образом?
— Как же вы меня поймали на кладбище?
— Не моя заслуга. По большому счету — ваша. Вы провели следствие, собрали улики и вычленили убийцу. То есть себя. Вам бы сидеть тихо, Максим Николаевич.
— Не вышло, кто-то не допустил.
— Ведьма, что ль?
— Не смейтесь, не знаю. И жить не могу.
— Еще как сможете, дай срок!
— Какой же срок?
— Это не нашего с вами ума дело. Так вот, считаю, я обязан вам объяснением. После так называемой очной ставки, когда вы приперли к стенке двух приятелей, — Колпаков примчался ко мне. Как только я услышал про скульптуру в саду… Раньше, когда он смотрел на фотографию вас троих, его внимание акцентировалось на адидасовских костюмах. Ну, наконец рассмотрел и вспомнил — у вас в кладовке 1 мая: готовая вещь. Какой «Надеждой» занимался скульптор неделю перед покушением? Ювелир в страхе, что все свалят на него, раскрылся до донышка. Рассказал про лицо Авадоны.
— Да почему до этого скрывал? Тоже мне «статуэтка»… больше двух метров росту!
— Слишком явный мотив для убийства скульптора, ведь он, действительно, ударил кувалдой… Ну, и всякие суеверные страхи — жену тоже угробил, хотя и невольно. В общем, на его «Жигулях» мы подъехали к вам: дом не заперт, музыка на полную громкость, сорока эта самая воровка летает, брат с сестрой под дубом…
— Играют в теннис?
— Какой там теннис! Я их взял в оборот — Голицын сдался. 10 июня он видел идущую к вам в темноте сестру, но не отдал себе отчета, поскольку не догадывался о вашей связи с Надей. Ну и ляпнул мне: женщину, мол, видел. Тут сестрица входит в темном платье, я говорю, нужно взять на экспертизу, кровь. Наконец он соображает, какая женщина была в саду, и дает противоположное описание. Надя падает в обморок, а на другой день тренируется с кувалдой под дубом. Такая картинка застряла у него в голове: и мысль о том, что у Нади нервный рецидив, связанный с давним кошмаром, укрепилась.
— Они объяснились после вашей очной ставки?
— Ну да. Он спросил у нее, не она ли спрятала вещи в дупло, и прямо сказал, кого видел в ту ночь. Ну, у девушки открылись на вас глаза.
— Да, она очень изменилась после этого.
— Насчет вас — не очень, тверда как сталь. Словом, я попросил у Голицыных кувалду, и мы с ювелиром отправились на Успенское кладбище проверить, по какой же причине у Ангела смерти изменилось лицо.
— Статуя преследовала меня во сне, пытаясь задушить в бетонных объятиях, и проступали зеленые пятна… В первый же день после больницы Сема сказал про Авадону, а на кладбище я так и не собрался — инстинкт самосохранения у поросенка.