Сердитый бригадир
Шрифт:
Как Поля ни старалась, а к концу дня полы в школе были изгвазданы грязными сапогами. Мокрые курточки и пальтишки ребят висели в классах на вешалке; они просыхали за время уроков, и от этого в классе стоял кисловатый запах вымоченной шерсти.
Пока Ломов находился в школе, время шло быстро. Он давал свои уроки, подписывал ведомости, банковские чеки, прикладывал к разным бумагам печать, которую носил в кармане в круглой металлической коробочке, отправлял отчётную документацию в Курск, в Поныри, звонил по телефону, — словом, занимался всем
И, что бы Ломов ни делал, он слышал шипенье дождя на улице, словно там бесконечно жарили что-то на сковороде.
Учителя уже привыкли к новому директору и не замечали его. Он отлично видел это; даже походка и голос его стали какими-то тихими, вроде бы он и сам старался быть незаметным.
Часам к пяти школа пустела.
Нырнув с крыльца в мокрые и грязные сумерки, Ломов прибегал домой.
Поля ставила на стол кастрюлю с чаем, сковороду жареной картошки, липкие конфеты в блюдце. Он ел молча, нехотя, задумываясь.
— В Ленинграде, наверно, кушали разносолы, — говорила Поля.
Она зажигала керосиновую лампу и вешала её над столом. Сперва в кухне делалось вроде бы светло, но затем глаза привыкали к свету и утомлялись от его малой силы.
В окружающей глухой тишине шум дождя становился слышнее. Ветер посвистывал в сенях и ухал железом на крыше; подрагивали оконные рамы; сквозь стёкла не было видно ни огонька, ни звёздочки на небе.
Поев, Ломов тут же за столом читал газеты. Огромная жизнь обрушивалась на него, — перекрывали Волгу, работали на льдине, побеждали на всемирных фестивалях…
Он сидел в этой кухне на краю земли, и ему было стыдно, что он думает, что сидит на краю земли. Он выискивал в газетных листах сообщения и корреспонденции о Ленинграде. Как бы они ни были скучны, даже одни названия знакомых улиц и тешили его и заставляли тосковать.
Не получалось у него с работой. Всё было не так, как он предполагал.
И золотушная керосиновая лампа, и на многих избах соломенные крыши — на них лежали старые колёса, куски рваного железа, чтобы ветер не разметал солому — и этот бесконечный унылый дождь, и отсутствие учебников, и то, что для дальних ребят нет интерната, и Нина Николаевна, и тысяча других неприятных неожиданностей, всё это не вязалось с тем, что он видел в кино, проходил в институте, читал в романах.
Он перелистывал толстую книгу — «Справочник директора школы», где на пятистах страницах были напечатаны приказы министра просвещения и, как сказано на титульном листе, — «другие руководящие материалы». Из этих руководящих материалов Ломов узнал, что буквы в тетрадях ребят должны писаться под углом в 65–70 градусов, расстояние от классной доски до первой парты должно быть 200–275 сантиметров, а в школьных буфетах следует осуществлять контроль за качеством имеющихся продуктов.
Ломов ходил по комнате, садился за стол, читал, думал, а вечер всё длился и длился, и дождь всё шлёпал и шлёпал за окном.
Он научил Полю играть в шашки; она сидела против него со слипающимися глазами, зевая во весь рот, и проигрывала одну партию за другой.
— Вы бы хоть думали! — сердился Ломов. — Я же три штуки беру сразу…
В один из таких вечеров Ломову стало вдруг страшно. Он вскочил со стула, накинул пальто, висевшее на верёвке над плитой, и выбежал на улицу.
Тьма стояла непроглядная. Скользя ногами по грязи и придерживаясь рукой за холодные и мокрые доски своего дома, Ломов обошёл его и посмотрел в том направлении, где были дома учителей.
Часто, как пулемёт, затявкала собачонка из-под крыльца Нины Николаевны. Света в её окнах не было. Подальше, справа, светилось окошко Татьяны Ивановны. Проваливаясь в лужи, он добрёл до её дома, нащупал рукой дверь и постучался. Никто не ответил. Он нажал на щеколду, толкнул дверь. В сенях было темно. Слышно было, как в комнате громко разговаривают. В темноте Ломов с грохотом опрокинул табурет, на котором что-то стояло и, упав, покатилось по полу.
— Кто там? — спросил испуганный голос, и на освещённом пороге показалась Татьяна Ивановна.
— Это я, — сказал Ломов. — Кажется, я тут наделал делов… Извините, пожалуйста…
В комнате за столом пили чай рыжий Лаптев и старушка, его мать. Очевидно, у директора был очень смешной вид, потому что физик рассмеялся.
— Завтра, Таня, приходите обедать к нам: супа вашего уже нету!..
Ломов совсем растерялся и забыл ту выдуманную причину — кажется, попросить чернила, — по которой решил зайти в этот дом.
— Вы его не слушайте, — сказала старушка. — Он у меня озорник… Танечка, я налью гостю чаю.
Лицо Татьяны Ивановны было нелюбезное, но у Ломова не хватило силы уйти отсюда. Здесь было светло — лампа, что ли, была больше — и сидели люди, с которыми он мог поговорить.
— А я как раз нынче о вас рассуждал, — сказал физик, когда Ломов сел за стол. — Мама, ты меня не толкай ногой, я ничего лишнего не скажу… Поживёте вы у нас, Сергей Петрович, наломаете дровишек и махнёте отсюда… — И, рассердившись, словно это уже случилось, Лаптев добавил: — Только ехали б уж поскорее, голубчик!
— Геннадий, уймись сейчас же! — строго сказала старушка.
Физик посмотрел на мать; лицо его стало мягким, он улыбнулся и погладил её по руке.
Ломов не обиделся. Как ни странно, оттого, что Лаптев набросился на него с ходу и сделал это с таким неприкрытым раздраженьем, Ломов почувствовал вдруг расположение к этому пожилому рыжему физику, который так ласково побаивался своей дряхлой матери.
— Вы убеждены, что я непременно уеду? — спросил Ломов.
— Мама, ты видишь, он сам!.. — сказал физик.