Серебряные змеи
Шрифт:
Вздохнув, Энрике выгнул спину, и Лайла узнала это движение. Она протянула руку и почесала его между лопаток.
– Я скучаю по почесушкам, – грустно сказал Энрике.
– У нас в Польше была собака, которая тоже любила, когда ей чешут спину, – заметила Зофья.
– У меня нет сил отвечать на это оскорбление, – голос Энрике звучал обиженно, но он явно получал удовольствие от этого разговора.
– Это не оскорбление.
– Ты буквально назвала меня собакой…
– Я сказала, что ты ведешь себя, как собака.
– Что-то не похоже на комплимент.
– Это будет комплиментом, если я скажу,
– Нет…
Лайла не вмешивалась, наслаждаясь происходящим и боясь нарушить их перепалку. Этот момент казался отголоском прошедших времен. После смерти Тристана она старалась сохранять близость с друзьями, находясь на расстоянии, но, увидев Северина, она поняла, что это невозможно. Если бы она осталась в Эдеме – не выдержала бы постоянных напоминаний об этой незатянувшейся ране. Даже сейчас его образ преследовал девушку, словно привидение, и, хотя он прекратил есть гвоздику, она все еще чувствовала этот терпкий запах. Когда Северин вышел из комнаты, на нее нахлынули непрошеные воспоминания о том, как в подземной библиотеке Дома Коры на них напало Сотворенное существо. Когда Лайла пришла в себя, первым, что она услышала, был голос Северина, звучавший совсем близко: Лайла, это твой Маджнун [3] . И я действительно сойду с ума, если ты сейчас же не очнешься…
3
Majnun – (в пер. с арабского) безумец.
– Вуаля! – выкрикнул Гипнос.
Он толкал перед собой тележку с угощениями. Тут были и разноцветные печенья, ненавистные Зофье, и сэндвичи с ветчиной, от которых тошнило Энрике, и… дымящийся самовар с какао. Которое пил только Тристан.
Улыбка Гипноса не была похожа на его обычную кошачью ухмылку. Напротив, она казалась смущенной и неуверенной. Полной надежды.
– Я подумал, что после обсуждения планов… нам захочется подкрепиться?
Уставившись на тележку с едой, Энрике выдавил озабоченное «ох». Лайла не могла смотреть, как Зофья с любопытством наклонилась вперед, чтобы затем с отвращением отпрянуть от предложенного угощения. Гипнос стоял перед ними, и его улыбка становилась все более неестественной.
– Что ж, если вы не голодны, я поем в любом случае, – сказал он с наигранным задором.
Раньше это было заботой Лайлы. В это мгновение комната показалась слишком душной и тесной: в ней роилось столько воспоминаний, что для воздуха просто не оставалось места.
– Прошу меня извинить, – сказала она, поднимаясь на ноги.
Зофья нахмурилась.
– Ты уходишь?
– Простите, – сказала Лайла.
– Печенье? – с надеждой спросил Гипнос, протянув ей угощение.
Лайла поцеловала его в щеку, принимая печенье из его рук.
– Я думаю, они только что поели и совсем не голодны, – прошептала она.
– О, – сказал Гипнос, и его руки соскользнули с тележки. – Конечно.
Лайла быстро покинула комнату, выбросив печенье в горшок с растением, стоявший у выхода. Все, чего ей хотелось – поскорее убежать из этого места и оказаться на улице. Ей хотелось освободиться от своего секрета и прокричать его всему Парижу… но затем она свернула за угол.
И увидела его.
Северина. Силуэт, сотканный из шелка и ночи, юноша, чьи губы были созданы для поцелуев и жестоких слов. Юноша, которому однажды удалось совершить чудо и почти коснуться ее сердца. Лайла обратилась к своей ненависти, чтобы использовать ее в качестве защиты, но он оказался быстрее.
– Лайла, – медленно сказал он, словно пробуя ее имя на языке. – Я как раз собирался тебя искать.
Сердце Лайлы не знало, как ненавидеть. Не по-настоящему. И какая-то часть внутри нее не хотела этому учиться. Она лишь замерла на месте, уставившись на него. Она вспомнила лицо Северина в тот момент, когда он читал ее письмо Тристану… исказившееся от боли и осознания того, как много демонов скрывал его брат. Может, это воспоминание помогло ей набраться смелости и заговорить.
– Мне жаль, что ты узнал правду о Тристане таким образом, но я…
– Мне не жаль, – прервал ее Северин. Он склонил голову, и на его лоб упали темные кудри. Его губы скривились в холодной усмешке. – На самом деле я должен поблагодарить тебя. И так как ты будешь изображать мою любовницу – у меня есть для тебя подарок. Я не могу допустить, чтобы Энигма была рядом со мной с обнаженной шеей.
До этого момента Лайла не замечала, что Северин держит в руках бархатный футляр. Он откинул крышку, и она увидела бриллиантовое колье-чокер, словно собранное из застывших льдинок. Одна мысль о том, что эти камни коснутся ее кожи, заставила ее вздрогнуть.
– Они настоящие, – сказал он, протягивая футляр, чтобы она могла потрогать украшение.
Лайла провела пальцем по одному из драгоценных камней и почувствовала легкое сопротивление в своем сознании. Такое случалось только в том случае, если она касалась Сотворенного предмета.
– Если ты мне понадобишься, колье потеплеет и немного стянет твою шею, – сказал он. – Тогда ты сможешь сообщить мне обо всем, что тебе удалось обнаружить. В свою очередь, я поделюсь с тобой своим прогрессом по нахождению Божественной Лирики.
Лайла отпрянула назад.
– Хочешь надеть на меня ошейник?
Северин поднял запястье, показывая оставленные ею метки.
– Я хочу отплатить услугой за услугу. Разве мы не должны быть равны во всем? Разве не об этом мы договаривались?
Его слова были искаженным эхо их первой встречи. Ярость сдавила горло девушки, и Северин сделал шаг к ней.
– Не забывай, что это ты пришла в мои покои и потребовала, чтобы я сделал тебя своей фальшивой любовницей.
Зачарованные бриллианты знающе мерцали на свету, словно насмехаясь над ней: А чего еще ты ожидала? Северин поднял колье с мягкой обивки футляра, и сверкающие льдинки повисли в воздухе.
– Полагаю, у тебя нет возражений.
По ее венам пробежал лед. Возражения? Нет. Лайла хотела жить, наслаждаться окружающим миром. Она не узнавала незнакомца, стоявшего перед ней. Чем дольше она смотрела на него, тем больше он напоминал ей надвигающуюся ночь, и ее глаза постепенно привыкали к темноте.