Шрифт:
Когда Рэндольфу Картеру исполнилось тридцать лет, он потерял ключ, открывавший врата в страну его заповедных снов. В молодости он восполнял прозу жизни, странствуя ночами по древним городам, бескрайним просторам и волшебным царствам за призрачными морями. Но время шло, его фантазии тускнели, и наконец, этот сказочный мир перестал существовать. Его галеоны больше не плыли по реке Укранос мимо Франа с золотыми шпилями, а караваны слонов не пробирались по благовонным джунглям Кледа, где луна освещала погруженные в вечную дрему заброшенные светлые дворцы.
Он прочел немало книг об окружающей его действительности и наслушался советов множества опытных людей. Глубокомысленные философы твердили ему, что он должен искать логические связи между разными явлениями и анализировать свои идеи и фантазии. Он уже не удивлялся и как будто забыл, что вся жизнь лишь череда представлений, рождающихся в сознании, а впечатления реального мира неотделимы от видений, навеянных
Эти мудрецы словно хотели приковать его к реальному мир лишенному тайн, и подробно рассказывали, как он существует каким законам подчиняется, но он запротестовал, не приняв их мира, ни их законов, и попытался скрыться в сумеречных царствах, где, повинуясь волшебству, прежние видения и милые ему ассоциации соединялись, чтобы открыть перед ним новые горизонты. У него перехватывало дух от напряженного ожидания и непередаваемого наслаждения, но наставники уже в который раз спешили вернуть его на землю, заявляя, что истинные чудеса это научные открытия, а вовсе не его сны и в вихревом движении атомов или в небесных притяжениях планет больше красоты, чем в его призрачных городах и реках. Когда он возразил и сказал, что его не волнуют познанные и расчисленные закономерности, они окончательно убедились в его незрелости и пассивности. Их приговор был суров он предпочитает иллюзии сновидений иллюзиям непосредственного созидания.
Картер смирился и попробовал жить как все. Он приучил себя к мысли, что повседневные события и эмоции простых смертных важнее фантазий редких и утонченных душ. Он не протестовал, когда ему говорили, что любая грубая, животная боль, будь то страдания голодного крестьянина или даже муки свиньи на бойне, значат для жизни больше несравненной красоты Нарата с его сотнями узорных ворот и куполами из халцедона, которые он смутно помнил по прежним снам. Он постарался ощутить боль других и понять, что такое реальная, жизненная трагедия, но они не трогали его душу.
Слишком ясно он видел, сколь мелки, изменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь ничтожны и пусты порождающие их импульсы, несовместимые с высокими идеалами, о которых так любят рассуждать философы. Он стал искать спасения в иронии и с усмешкой воспринимал сумасбродные фантазии, сознавая, что в жизни таких сумасбродств и нелепостей ничуть не меньше, однако они напрочь лишены красоты, а в веренице происходящих событий нет ни цели, ни смысла, как утверждали те же знатоки. Он сделался чем-то вроде юмориста, ибо еще не видел, что даже юмор не нужен бестолковой Вселенной, отказавшейся от логики и не нашедшей ей достойной замены. В первые годн своего рабства он решил обратиться к вере отцов и вернуться в лоно церкви. Ему показалось, что там он отыщет сокровенные мистические пути, способные увести от жизни. Но приглядевшись попристальнее, он заметил все туже скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции. Проповедники поддерживали страхи своих прихожан перед неведомым, и вскоре Картер убедился, что их попытки были весьма неуклюжи. Он испытал горечь, узнав, что для воссоздания и оправдания реальной жизни здесь используют старинные предания, которые их же хваленая наука опровергает на каждому шагу. Эта неуместная серьезность и стремление к доказательствам окончательно охладили его пыл. Картер полагал, что мог бы сохранить любовь к былым верованиям, останься они лишь красивыми, звучными обрядами или неясными фантазиями, обращенными не к уму, а к чувствам.
Однако безбожники оказались еще хуже верующих. Если те вызывали у Картера жалость, то отрицатели религии внушали ему подлинное отвращение. Они ниспровергали старые мифы, но взамен предлагали только отрицание. Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или во сне, а не в бессмысленном космосе. Не думали они и о том, что без снов и воспоминаний человечество не смогло бы противостоять окружающему хаосу. Картер даже не пытался объяснить им, что добро и зло, красота и уродство узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним. Эта связь испокон веков обеспечивала нормальную жизнь и давала нашим предкам возможность думать и чувствовать. Каждый народ и каждая цивилизация вплетали свои узоры в гигантский гобелен мирового порядка, но безбожники не желали слушать об извечных ценностях и сводили бытие к грубым и примитивным инстинктам. Они и сами влачили убогое, никчемное существование, но при этом гордились своим здравомыслием, полагая, что избежали каких-то неясных соблазнов. Это была жалкая иллюзия, ибо соблазны никуда не исчезли и всего лишь на месте старых идолов появились новые. Страх сменился своеволием, а благочестие анархией.
Их свободомыслие не нравилось Картеру. Он видел, что они запутались в собственных противоречиях и при всем радикализме суждений не в силах обойтись без мерок строгой морали и долга, а их вера в свободу исключает красоту, хотя вся открытая и познанная ими Природа и ведать не ведала ни о сознании, ни морали. Сбитые с толку своими представлениями о справедливости, логике и свободе, они отвергли старинную премудрость прежний строй понятий, не сумев уяснить, что эти извечные ценности единственные мерила добра и зла и маяки надежды в бессмысленном космосе. Без них жизнь постепенно лишалась для отрицателей какого-либо интереса и цели. Желая побороть овладевшую ими скуку, они засуетились их наигранная деловитость перемежалась столь же искусственным возбуждением, пристрастием к варварским зрелищам и буйным, грубым забавам. Однако разочарование наступало слишком быстро и доходило до отвращения. Немудрено, что их единственной отрадой стала желчная насмешка над миром и осуждение общественного строя. Отрицатели никак не могли понять, что эти убогие принципы столь же противоречивы, как и боги их предков, а минутное наслаждение сулит скорую гибель. Спокойная, вечная красота достижима лишь в волшебных снах, но мир предпочел забыть о ней, отринув тайны детства и невинности.
Картер чувствовал, как чужда ему эта хаотичная, суетная реальность. Он продолжал жить, не обольщаясь иллюзиями и следуя добрым традициям. Его видения таяли и с каждым днем становились все бесплотнее, но любовь к гармонии удерживала его и не давала свернуть с пути, завещанного предками. Он старался держаться бесстрастно, много путешествовал, но не находил утешения в скитаниях по разным континентам и не однажды вздыхал, глядя на отблески солнечных лучей на высоких кровлях или на балюстрады гостиных дворов, озаренные светом первых вечерних фонарей. Сравнивая их со своими видениями, он начинал тосковать об исчезнувших небывалых странах и понимал, что эти странствия не более чем насмешка судьбы. Первая мировая война пробудила его к жизни и ненадолго вывела из духовного тупика. Он записался в Иностранный легион, и первые годы воевал во Франции, где у него появились новые друзья, однако он быстро пресытился обществом обыкновенных людей с неразвитым воображением и грубыми чувствами. Все его родственники находились за океаном, и это его даже радовало, ведь никто из них не понял бы, что творилось в его душе, кроме его родного деда и двоюродного деда Кристофера, но они оба давно умерли.
После войны он вновь вернулся к литературе и написал несколько романов, которые совсем было забросил, перестав видеть сны. Но вдохновение покинуло его, он больше не испытывал ни творческого подъема, ни полноты ощущений. В его сознание проникло земное начало и он с трудом отрывался от реальности. Мир его мечты отдалялся с каждым годом, скрываясь за туманным горизонтом. Ирония разрушала выстроенные им сумеречные минареты он боялся неправдоподобия и с корнем удалял нежные и яркие цветы из волшебных садов. Картер по привычке жалел своих героев и от этого его злодеи получались какими-то слащавыми. Они никого не могли испугать или оттолкнуть. Он уверовал в реальность и заботился о точности мотивировок и жизненной убедительности событий, отчего в его романах господствовали плоские аллегории или дешевая социальная сатира. Однако его новые книги пользовались куда большим успехом, чем прежние.
Он понял, что это тревожный симптом: его пустые произведения притягивали пустых читателей, так как он потакал их вкусам. И тогда он сжег рукописи и поставил на литературе крест. Он писал изысканные романы, в которых смеялся над своими снами, очеоченными двумя-тремя легкими штрихами, однако видел, что в его софизмах нет жизни.
Потом он принялся культивировать свои иллюзии и увлекся всем причудливым и эксцентричным. Таким образом Картер надеялся избавиться от ненавистной ему банальности. Однако под внешне странной оболочкой часто скрывались те же убожество и пустота. Популярные оккультные доктрины показались ему сухими и догматичными, он не обнаружил в них ни грана истины, способной искупить непререкаемый тон. Бросающиеся в глаза глупость, фальшь и путаница не имели ничего общего с его снами и только мешали его сознанию уйти от жизни в иные, высшие сферы. Картер стал собирать библиотеку и накупил множество странных, мистических книг. Он завязал переписку с не менее странными людьми отшельниками, визионерами и феноменальными эрудитами. Ему сделались доступны тайные бездны человеческой души, древние легенды и события седой старины. Пристрастие к мистике отразилось и на его быте. Он окружил себя редкими вещами, обставил свой бостонский дом в соответствии с изменившимися вкусами и окрасил комнаты в разные Цвета, позаботившись о нужном освещении, тепле и даже запахах.