Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

Фокин Павел Евгеньевич

Его ум был ли глубок? Я не знаю. Но он был интересен. В его уме была какая-то самобытность. Далматов всегда подходил к делу, к людям с какой-то совершенно особой стороны. Он мог что-нибудь „брякнуть“, но никогда за всю жизнь свою он не сказал банальности. Он мог быть тяжел по характеру в иных случаях жизни, но красота формы, в которую облекались его поступки, сама по себе была драгоценна, как настоящее произведение искусства. Он говорил иногда правду в такой тонкой, изящно-остроумной форме, что недалеким людям правда эта могла показаться лестью. Вообще его ум совершал какую-то чрезвычайно оригинальную, одному Далматову свойственную работу. Доставляло порой большое удовольствие проследить ход его силлогизмов и рассуждений –

до того смел и необычен был логический механизм его мысли. Я знавал ограниченных людей, которым Далматов казался просто недалеким, но я не знаю ни одного истинно умного человека, который не считал бы Далматова умницей, и притом очаровательным умницей. Его ум был капризен и игрист, как шампанское, иногда тяжел, когда не зажигался, и всегда своеобразен… Он был джентльмен – а он им был, – он думал о красе ногтей и оставался дельным человеком. Актерская профессия не вытравила в нем целостности духа, что так часто случается с самыми замечательными актерами. Увы, то, что называется „интересный человек“, есть самая редкая разновидность в сценическом мире. Но Далматов был вообще „игрой природы“, каким-то, как я уже сказал, подарком греко-римского ренессанса нашему скучному, прозаическому веку. Только завернут был этот подарок, если можно так выразиться, в газетный лист от вчерашнего числа» (А. Кугель. Театральные портреты).

ДАЛЬСКИЙ Мамант (Мамонт) Викторович

наст. фам. Неелов; 2(14).9.1865 – 21.6.1918

Драматический актер. На сцене с 1889. Роли: Белугин («Женитьба Белугина» А. Островского и Н. Соловьева), Рогожин («Идиот» по Достоевскому), Самозванец («Борис Годунов» Пушкина), Чацкий («Горе от ума» Грибоедова), Отелло («Отелло» Шекспира), Карл Моор («Разбойники» Шиллера), маркиз Поза («Дон Карлос» Шиллера) и др. Друг Ф. Шаляпина.

«В один из золотых и теплых дней августа [так у мемуариста. – Сост.] 1918 года в Москве погиб Мамант Дальский.

Сошел со сцены превосходный актер, потух великолепный, неисчерпаемый темперамент, сникла удивительная, редкая сила, блестящий талант, едва ли не граничивший с гениальностью.

Русская жизнь потеряла яркого человека, необыкновенно цветную, горящую индивидуальность, личность-легенду, каким-то чудесным и несообразным случаем переброшенную из далекого века к нам: итальянская новелла, рассказанная под завывание родной вьюги в не милующий никого декабрьский морозный вечер.

Да, это был русский Казанова!

– Синьор Джиованни Джакомо Казанова!

Он еще любил прибавлять к своему имени:

– Де Сенгальт!

Дворянский титул с дворянским „де“.

Дальский тоже любил иногда напоминать, что он – „потомственный дворянин“:

– Неелов!

…Дальский любил Москву, чтоб в ней погибнуть, а больше всего был предан Монте-Карло, хотя, случалось, ему не на что было оттуда выехать, и преданность Дальского монакскому княжеству оказывалась двоякой: он бывал привязан к нему не только сердцем, но и безденежьем и долгами, своим пустым кошельком, золото которого перекочевывало в карманы невозмутимых крупье.

…Человек без всякой системы, без компаса и руля, он платонически любил геометрическую законченность схем, считал себя великим дельцом, жизненным практиком, увлекался бухгалтерскими терминами, с гордостью подчеркивал свою мнимую осведомленность в банковских операциях, в конторских делах, вдруг надевал на себя маску коммерсанта, „играл американца“, без оглядки выстраивая все в арифметической последовательности, деля по рубрикам факты, страсти, людей, даже свою ни в какие рамки, вообще, не укладывающуюся жизнь и часами иногда объясняя свой метод самопознания.

Он проводил на бумаге линию – прямую линию, как стрела, и это должно было изображать жизнь: это его-то – Дальского! – жизнь должна была представляться той прямой линией, которая есть „кратчайшее расстояние между двумя точками“!

Эту линию он делил на 6–7 частей, равных, ибо они должны были обозначать десятилетия, а каждое из них – иметь свой точный итог, входя в таблицу, которую покойник распределял по десяти рубрикам:

1) Рождение, рост и воспитание (1–10 лет), 2) обучение и саморазвитие, 3) друзья, 4) книги, 5) любовь и привязанности, 6) профессия, 7) деньги, 8) несчастья, 9) болезни.

И, наконец, в последней графе стояло:

„Преступления“!

Когда он не играл или бывал болен, в небольшом кругу друзей – всего чаще вдвоем, – тетрадь в черном переплете лежала пред ним на столе, и по ней он все вымеривал свою жизнь, пеструю и неровную, бежавшую по косогорам, вычисляя ее, как уравнение (сколько „неизвестных“ было в нем!), строя кривую своих разбросанных дней, но неизменно приходя к одному и тому же выводу о своем необычном предназначении, об особой миссии, для которой он послан в мир, пламенея негодованием уже не на отдельных людей, мешавших ему и стоявших на его дороге, а на всю „глупую“ и „подлую страну“ – на всю Россию!!

Он был суеверен.

Больше всего в жизни он боялся несчастливых примет. Верил в знамения и заклинания, это он-то, мнивший себя геометром и точным умом.

…Он умел помнить обиды, не прощал и не забывал оскорблений, а в его записной книжке даже была как бы особая „страница проклятий“, куда он заносил имена своих обидчиков.

И когда кого-нибудь из них постигала беда, тяжкая болезнь или смерть, он открывал страницу своих заклинаний, и на ней мы видели имя того, кому судьба мстила за трагическую жизнь трагика Маманта Дальского.

…В самом деле, эта книжка заклятий Дальскому была совсем не нужна.

Его огромная память, удивлявшая всех, умела сторожить не только важное и главное, но и все мелочи, все имена и отчества, отдельные выражения, цвет бумаги когда-то, давно-давно полученного письма любви.

…Веяло какой-то большой жизненной трагедией, как трагедией была для него, единственного трагического актера, русская сцена и вся его русская судьба, и его жизненный плен, и, наконец, эта смерть, тоже трагическая и такая бессмысленная, такая глупая – смерть от трамвая, в которых Дальский никогда не ездил, в каком-то странном предчувствии их избегая и боясь.

Еще одна – последняя – и тоже трагическая насмешка. И, собственно, не все ли равно, как умереть!» (П. Пильский. Роман с театром).

«Странный он был человек. В нем уживалась масса противоречий, и противоречий в высшей степени крайних. В нем были сильны и добрые начала, к которым временами он сильно тяготел и любил отдаваться им, а наряду с этим – преступная порочность.

Мне известно было, что он вел самую безалаберную и, даже можно сказать, беспутную и непорядочную жизнь. Был человеком до крайности невыдержанным, заносчивым до грубости, до цинизма. Страстный игрок, неудержимый кутила, имел склонность к авантюризму, вел какие-то темные денежные дела (всегда, между прочим, кончавшиеся крахом), обирал женщин, – и все это проделывалось им с необычайной легкостью… При этом он всегда куда-то рвался, куда-то стремился, никогда не довольствовался настоящим, не знал, как и где применить свои силы, а отсюда и его постоянные метания.