Серое небо Йоника
Шрифт:
— Я сделаю, что смогу, Симон.
Как она все чувствует! В простой белой кофточке и с мерцающими в волосах серебряными снежинками цветов, она напомнила Соловейчику теперь уже не Пеппи и не Гретель, а израильскую девушку Суламифь, стерегущую заколдованный виноградник.
Жаль, что ничего не получится. Если бы не эта болезнь, все могло быть так хорошо.
— Я… наверное, мне скоро придется уйти.
— Ты устал, — быстро сказала Аня. — Скучаешь по дому. И Эдик Хартман тебя замучил. Ты никогда не жалуешься, но я ведь знаю, каково это…
— Нет, — возразил Соловейчик
— Я постараюсь. А что за рукопись?
— Ну… это я пишу роман… про Ханса Сказочника, — проговорил Соловейчик нерешительно и, видя ее удивление, поспешно добавил. — Так, как я его себе представляю.
— А что, Сказочник действительно существовал?
— Разве он умер?
— Я думала, что это очень старая легенда.
— Вовсе нет. Он должен быть на восемь лет старше меня.
— Я мало слышала о Хансе, — призналась Аня. — Только, что он сочинял истории и что его изгнали из города. Я толком не поняла почему. И что с ним сделали? Как будто что-то очень плохое?
Симон замялся.
— Его очень сильно унизили. Он больше не мог жить среди тех людей и покинул Йоник. А потом… ну, потом его учила жизнь, и учила жестоко. Я как раз сейчас описываю его злоключения.
— А как ты описываешь? Откуда тебе все известно?
«Выдумываю», — хотел ответить Соловейчик, но только виновато улыбнулся и покачал головой.
Он чувствовал: то, что со стороны кажется выдумкой, на самом деле правда. История Сказочника расцветала в нем, врастала в память, постепенно становясь его собственной.
И уже не Ханс, а он, Симон, лежал, стеная, на припудренной тусклым лунным золотом траве. Над ним глумилась распаленная его унижением и болью толпа, злобное многоликое чудовище. Даже самый бессердечный садист способен раскаяться и пожалеть истерзанную жертву, даже самая безмозглая тварь в состоянии понять, когда, наконец, хватит топтать человека. И только толпа, у которой тысяча голов и тысяча сердец, не знает ни пощады, ни сострадания.
«Он лежал на черной траве, а вокруг, искалеченные и растоптанные, умирали сказки, — писал Симон, примостившись в углу кровати с тетрадкой на коленях. — Забавные гномики, проворные лисята, говорящие цветы, радужные паучки и бабочки, ожившие рукавички, шапки и пуговки, купцы, звездочеты, колдуны, принцы и путешественники, искатели пропавших городов. И плюшевый олененок с большими доверчивыми глазами. Все, чем жил Ханс Сказочник, что хотел подарить людям, было осквернено, поломано и убито. Втоптано в жидкую осеннюю грязь…»
Косые оранжевые лучи падали на белую бумагу, пропитывая ее призрачной кровью. Соловейчик отложил ручку, несколько раз сжал и разжал кулак, чтобы размять затекшие пальцы. Страшно, когда умирают сказки, горько и несправедливо. Впрочем, одернул он себя, посмотри, что происходит вокруг. Сотни жителей города гибнут, детей бросают на произвол судьбы. А ты переживаешь из-за одной единственной несправедливости, которая совершилась в мире.
«На следующий день он побросал в рюкзак личные вещи, оставил ключ в двери своей квартиры и уехал из Йоника. Далеко — далеко, куда глаза глядят. Ему пришлось нелегко, чужбина не заигрывала, не ласкала, била наотмашь. Но никто не знал, что он — Сказочник, поэтому там, вдали от дома, люди принимали Ханса за своего. И тогда он набрался смелости и стал жить, как раньше.
Он снова учился сочинять сказки. Только теперь его истории получались не наивными и беззащитными, похожими на разноцветные лучики солнца, а колючими и жесткими, точно выросший на пожарище чертополох.»
Глава 5
— Нет, я не передумал. Конечно, нет, — Соловейчик едва мог говорить от волнения. Он и не чаял, что врачи решатся, наконец, на операцию. Да и какая это операция, если рассудить здраво? К его телу даже не прикоснутся, он заснет и проснется здоровым. Уж по крайней мере, это гораздо менее болезненно, чем когда тебе засовывают куда попало всякие трубки и шланги. Или прокалывают живот без наркоза.
— Тогда подпишите, что ознакомились с разъяснительной брошюрой, — сказал Йоси Хартман сухо. — И завтра в восемь утра будьте готовы.
«Убить, вырезать, как раковую опухоль, — подумал Симон, в отчаянии стискивая ручку непослушными пальцами. — Прости, Ханс, чем бы ни был твой дар, мне он не нужен. Я хочу жить. И хочу остаться человеком. Что за бюрократы, для чего им столько моих подписей?»
Ему не терпелось поделиться новостью со своей подружкой, рассказать, что скоро выйдет на свободу, а если получилось у него, то значит, есть надежда и для остальных.
Соловейчик нашел Аню на их излюбленном месте в саду, сидящей на скамейке под почти облетевшим кустом. Как быстро промелькнуло лето, не успеешь оглянуться, и наступят холода. А ведь он и не надеялся, что доживет до зимы.
— А как же я? — глаза девушки от огорчения потемнели, сделались большими и туманными, словно подернутые рябью осенние лужицы. — Симон? Тебя выпишут, а я…
Соловейчик видел, что она готова заплакать, но сдерживается изо всех сил.
— Мы что-нибудь придумаем, — сказал он растерянно, поглаживая ее по волосам. Словно вся застывшая в душе нежность оттаяла и устремилась в кончики пальцев, сделав их заботливыми и чуткими. — Аня… мы что-нибудь придумаем.
Вот только что? Симону ничего не приходило в голову. Хотя…
— Интересно, а «их» трудно уничтожить? — произнес он задумчиво.
— Ты мог бы? — девушка ухватила его мысль на лету и вцепилась в нее, как в спасительную соломинку. — Ты мог бы сделать это для меня?
— Не уверен, — признался Симон. — Все зависит от… Ты знаешь, кто у тебя? Хартманы говорили?
Странно, что он никогда не спрашивал раньше. Стеснялся что ли, хотя чего тут стыдиться? Он и про свою птицу не рассказывал, молчал, как о чем-то интимном, что не просто доверить даже близкому человеку.