Серпомъ по недостаткамъ

Климова Алиса

Додумать эту мысль я не успел. Лопнула шина, и машина резво скатилась в кювет. Хорошо так скатилась, в одиночку их канавы выбраться будет проблематично. А ждать, пока мимо проедет грузовик - или хоть кто-нибудь проедет - не приходится: крестьяне с лошадками в такую погоду точно дома сидят, а грузовики уж месяц как на трассе не используются. Потому что зимой и железная дорога недогружена.

Но до нее-то всего меньше километра, а там каждые пятьсот метров стоит телефонная будка. Маленькая, чуть больше чемодана - но с телефона можно позвонить на станцию и через полчаса максимум меня подберет тепловоз.

Пришлось вылезать из теплой машины под холодный дождь. Очень радостное мероприятие, учитывая, что кроме куртки

теплой одежды на мне не было совсем - привык бегать из конторы до машины и обратно неодетым даже зимой. Сейчас еще не совсем зима - но под ноябрьским дождем как бы воспаление легких не получить. Пенициллин, конечно, есть теперь даже и в железнодорожной больничке, но болеть все равно не хотелось.

Каждый день промедления - это упущенные возможности. Дополнительные десятки тысяч мертвецов на деревенских погостах от Сааремы до Хоккайдо...

Глава 41

"Вчера в седьмом часу вечера при следовании в Центральную пересыльную тюрьму бежал из-под стражи крестьянин Можайского уезда Антошин Егор, осужденный к трем с половиной годам арестантских рот. Следуя по площади Страстного монастыря, он неожиданно швырнул в глаза конвойным солдатам две пригоршни махорки. Тем самым временно ослепив конвой, Антошин кинулся налево, на Большую Бронную улицу. Ему попытался преградить путь проходивший поблизости крестьянин Дмитровского уезда Терентьев Александр. Разбив Терентьеву в кровь лицо и свалив его с ног, Антошин вбежал в ворота домовладения жены коллежского советника Екатерины Петровны Филимоновой, в каковом он некоторое время проживал в январе сего года, где и пропал бесследно. Все меры к поимке столь дерзко бежавшего преступника, принятые силами полицейских чинов 2-го участка Арбатской части, а также прибывших вскоре на место происшествия агентов сыскной полиций, ни к чему не привели. Поиски продолжаются".

Я отложил позавчерашнюю московскую газету, которую смог прочесть только сегодня. Шестнадцатую годовщину "прибытия" - двадцать третьего февраля тысяча девятьсот пятнадцатого года - я встретил в Одессе. Честно говоря, я предпочел бы Ростов - он как-то ближе мне по духу, более русский, что ли - но выбирать не приходилось: зимой в Ростов суда не ходили, и отправлять столь нужные мне грузы приходилось именно из этого города, суетливого, выставляющего напоказ мелочное "богатство", подобно тому, как в моем детстве "новые русские" надевали на себя малиновые пиджаки и золотые цепи в палец толщиной. И, как те самые внезапно разбогатевшие гопники, Одесса выглядела хамоватой базарной торговкой, вырядившейся в вечернее платье. С драными кроссовками на босу ногу.

Хорошо, что весь мой флот так и остался под американской юрисдикцией: портовые власти при виде "матраса" как-то теряли большую часть присущей им наглости и погрузка проходила без особых проблем. Но на всякий случай следить за ней все же приходилось, хотя временами я и недоумевал по поводу, а чего я вообще тут делаю. Не в Одессе, а вообще в России.

Наверное, просто жил я тут - по инерции. Даже завел себе подругу из местных учительниц - но и она вызывала у меня лишь ту же скуку. Вчера пришлось ей это объяснить, однако и тут даже скандальчика не получилось, так что делать-то было нечего абсолютно.

И это "нечего делать" как раз и началось холодным ноябрьским вечером двенадцатого года. Дождь в ноябре - это неприятно, и особенно неприятно, когда под этим дождем приходится час ждать, пока тебя заберут. Спасло меня тогда буквально чудо - выглядевшее, как два десятка так и не истраченных таблеток тетрациклина. Оказалось, что пенициллин с воспалением легких справляется очень не всегда - а на то, что Камилла бережно сохранит в холодильнике горсть так и не "проанализированных" ею таблеток "на потом", никто и надеяться не мог...

В декабре, когда я просто стал немного соображать, мировые цены на зерно успели скакнуть

более чем вдвое. Но - и это было совсем плохо - Форд успел-таки заказать оборудование для новых автозаводов. Выворачиваясь буквально наизнанку, все же удалось за январь наскрести около тридцати пяти миллионов рублей, большей частью кредитов... лишь для того, чтобы получить от того самого крестьянства, которое собрался спасать, смачный плевок в рожу. Или в душу.

Прокорм, который успели раздать в январе - с подробными объяснениями, что это до нового урожая растянуть надо - крестьяне в большинстве своем полностью сожрали за пару недель. Читая отчёты, я даже не знал, что проклинать больше - извечную "хитрожопость" крестьян, казавшуюся им небывалой хитростью, или то, что почти никто из отвечающих за спасение людей не так понял, как думает эта "соль земли", прославляемая отечественной интеллигенцией. В первую очередь колхозники скотину "подкормили", несмотря на то, что её было указано забить - что эти дураки-горожане понимают в деревенской жизни? Затем, будучи абсолютно убеждены, что "добрый барин" даст еще, когда они продемонстрируют пустые амбары - остатки проели сами, включая семенные фонды. Не все, и среди крестьянства были люди, способные думать наперед - но очень многие. После же, узнав, что "больше им не дадут", начали грабить караваны офень и склады. Убивая возчиков и сторожей. В деревушке Бело Озеро озверевшие "голодающие" полностью разграбили птицеферму, элеватор - и убили почти все мужское население, вставшее на защиту "хозяйского добра". Добро проиграло. А я как-то по другому начал смотреть на истории "голодающих Поволжья" в Советской России...

Вызванные (не мной, а уездными властями) войска порядок навели, но желание хоть как-то "помогать народу" у меня пропало - совсем. С весны двенадцатого года я занимался исключительно собственными делами. Но теперь заканчивались и они.

В Одессе пришлось провести почти три месяца - и каждый день отсюда в далекое путешествие отправлялся как минимум один из моих океанских кораблей. С наступлением весенней погоды и город мне стал казаться все менее отвратительным, да и близкое завершение неприятных дел радовало. Двадцатого апреля в дальний путь ушли сразу два сухогруза, и больше дел в городе не осталось. Впрочем, осталось одно, так что двадцать первого, проснувшись и заказав в номер завтрак, я принялся за чтение свежих и не очень газет. Не сказать, чтобы я ожидал вычитать там что-то новое, но все же какое-никакое, но занятие.

В комнату постучали.

– Войдите, - это, скорее всего, был Линоров. Была возможность, конечно, что это Анна Николаевна решилась побеспокоить меня до отъезда, но весьма незначительная.

Дверь приоткрылась и, как я и думал, держа в руках телеграфный бланк, зашел Евгений Алексеевич. На его усталом лице - последние пару месяцев работы у него было невпроворот - было трудно различить хоть какое-то подобие эмоций.

– Полагаю, Вас можно поздравить?..
– легкая улыбка все же пробилась сквозь маску и в душе я облегченно вздохнул.
– Господин министр промышленности, электричества и горного дела...

– Полагаю, Евгений Алексеевич, поздравлять пока рано, - я пожал протянутую им руку.
– Сначала нужно будет принять дела и, исходя из их положения, выправить план работы, представить его Сенату... А для начала - необходимо прибыть в столицу.

– Да, наши билеты, - Линоров достал их из внутреннего кармана пиджака.
– Отбываем сегодня вечером. В связи с последними событиями их было непросто достать, благо есть ещё старые связи. Читали утренние газеты?

Я кивнул. Последние события в Европе меня не удивляли. Наверное, события шли не так, как им положено было - но результат оставался прежним. Похоже, дело было вовсе не в Принципе, уже два года как похороненным на небольшом сельском кладбище где-то под Рашкой. Что меня, откровенно говоря не удивило.