Сестра брату своему (Софья Алексеевна, Россия)
Шрифт:
Нарышкины удалились – и не услышали, как Софья, минуту назад строго скорбно шедшая среди своих стреляющих по сторонам глазами глупых сестер, вдруг разительно переменилась. Она принялась так громко рыдать, что перекрыла вопли целой толпы плакальщиц-черниц, которые, по обряду, должны были голосить при погребении государя Федора. И при этом она выкликала:
– Брат наш, царь Федор, не чаял, что отойдет на тот свет, отошел он отравою от врагов. Умилосердитесь, добрые люди, над нами, сиротами! Нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата царя. Иван, наш брат, не избран на царство. Видно, не нужны мы здесь, дети царя Алексея Михайловича… Если мы чем перед вами, люди добрые, или перед боярами провинились, отпустите нас живыми в чужую землю к христианским королям!
Народ остолбенел,
– Государь был отравлен? – раздались выкрики. – Но мы не знали ничего такого! Кем же он был отравлен?
Не стоило особенного труда угадать, кем мог быть отравлен один из Милославских. Своими извечными врагами Нарышкиными, кем же еще! Они же небось и царевен изведут, а то и царевича Ивана… И начался шумок, потом шум, потом гроза и буйство. Пуще всех буянили стрельцы.
Прежде, при царе Алексее Михайловиче, они были особенно обласканным сословием – верными телохранителями царской особы, за что имели отличия перед другими служилыми людьми. Стрельцы получали большее и лучшее жалованье, не платили податей, могли свободно торговать и заниматься любыми промыслами, а уж богаче их наряда не было во всем русском войске. Впрочем, и им было чем быть недовольными. Начальство стрелецкое посылало их работать на себя; а нарядную одежду: золотые перевязи, цветные сафьяновые сапоги, бархатные шапки с соболиными опушками и разноцветные кафтаны – заставляло покупать на свой счет, прикарманивая деньги, которые шли из казны; задерживало или вовсе не выдавало жалованье; против воли переводило стрельцов из города в город…
Не раз стрельцы били челом на своих полковников, да никто на их челобитные внимания не обращал. Носились, правда, слухи, якобы царевна Софья на стороне стрельцов, да вот беда – ни царь, ни царевичи ее не слушают. Образ Софьи-заступницы, однако, прочно запал в стрелецкое сознание. Слухи о ее милостях в полках распускали Милославские и беззаветно верный Софье князь Иван Хованский, в народе прозванный Тараруй за свою неумеренную разговорчивость. Сейчас сия разговорчивость, впрочем, сыграла на пользу Софье, ибо Хованский был не простой болтун, а краснослов, каких мало. Введенный в покои Софьи князем Голицыным, он давно был посвящен в ее тайные (едва ли три-четыре человека были о них осведомлены) замыслы сделаться правительницей при малолетнем брате, хотя бы окольными путями прорвавшись к реальной власти. Понятно, что при живой матери Петра это было невозможно. Софья обдумала план умерщвления ненавистной мачехи, но сама же и отвергла его: отчасти потому, что не хотела пачкать рук в крови, да и греха перед памятью отца боялась, ведь он истинно любил Наталью Кирилловну, – а прежде всего потому, что даже в случае смерти мачехи Нарышкины сами захотели бы добраться до трона, Софью бы к нему нипочем не подпустили. Мол, Милославская, да к тому ж девка? Геть!
Таким образом, оставался один выход: сбросить с престола едва посаженного на него Петра.
Ох, какое большое спасибо сказала Софья – мысленно, конечно, – своей мачехе, когда та ушла с похорон Федора! Ох, как порадовала ее Наталья Кирилловна! Право, хотела бы та нарочно порадеть нелюбимой падчерице – и то ничего лучше не придумала бы!
Собственно, куда она лезет, Наташка? Почему считает себя вправе выпихивать на престол братца Петра… который, может, вовсе Софье и не брат? Чего только не наслушаешься в теремной, душной, пыльной тишине, какие только шепотки не вползут в ушко – и про Тихона Стрешнева, который был близок Наталье Кирилловне… очень близок… и про Симеона Полоцкого, который к царице молодой благоволил…
Да Софья и сама знала – благоволил. Видела, как посверкивали его жаркие очи в сторону Натальи Кирилловны. Батюшка-то был доверчив, будто дитя малое. Никогда не видел того, чего видеть не хотел.
Ого, как подмывало Софью еще и это выложить народу! Но остереглась. Первое дело – за ноги ни она, никто другой Наташку не держали, со свечкой над ней не стояли – пакостные слухи таковыми же и оставались. А во-вторых… Софья побоялась, как бы такое прямое обличение не обернулось против нее же. Обзовет мачеху потаскухой – а ну как
После похорон, когда весь народ был взбудоражен словами Софьи и стрельцы волновались об участи заступницы, Хованский и его люди начали мутить полки:
– Видите, в каком вы ярме у бояр! А кого царем выбрали? Худородного по матери [2] . И нынче не дают вам ни на платья, ни корму, а что дальше будет? Станут отправлять вас и сынов ваших на тяжелые работы, отдадут вас в неволю постороннему государю… Москва пропадет: веру православную искоренят… С королем польским вечный мир постановили, от Смоленска отреклись… Теперь пусть Бог наш благословит нас защищать Отечество наше, не то что саблями и ножами, зубами надобно кусаться…
2
Намек на низкое происхождение Нарышкиных, дворянство которых насчитывало к тому времени всего двести лет, что считалось очень недолгим, а боярство им вообще было пожаловано лишь царем Алексеем. (Прим. автора.)
Всем подобным страстям стрельцы, которых отвращали от Нарышкиных, навешивая на них в том числе и грехи Милославских, охотно верили, рассудительных людей среди чванливого и дерзкого сословия было мало. Главное дело – ополчиться против кого-нибудь! Половить рыбку в мутной водице!
В полках шатались люди Хованского и раздавали деньги от имени Софьи. Деньги охотно принимались, шум против Нарышкиных усиливался.
В это время из ссылки воротился боярин Артамон Матвеев. Он сразу заявил во дворце, что потачки стрельцам давать нельзя никакой, мол, они таковы, что если им хоть немного отпустить узду, то они дойдут до крайнего бесчинства.
Его речи стали известны стрельцам и подлили масла в огонь – Матвеев мгновенно сделался им врагом. Но подлинный взрыв произвел ужасный слух: Иван-де Нарышкин, брат царицы, двадцатитрехлетний боярин (кстати, то, что ему дали боярское звание столь рано, Матвеев тоже осудил, чем нажил себе неприятелей заодно и среди Нарышкиных), надевал на себя царский наряд, садился на трон, мерил на свою голову государев венец и посмеивался: венец-де идет ему больше, чем кому другому. Царица Марфа Матвеевна, царевна Софья (заступница!) и царевич Иван Алексеевич стали-де его за такое поношение укорять, а он бросился на царевича и, верно, задушил бы его, если бы царица с царевной не подняли крик, а на тот крик не прибежали бы караульные и не отняли у Нарышкина царевича Ивана.
Однако про слово «отняли» было в стрелецких полках как бы позабыто: все кричали, что Иван Нарышкин задушил-таки царевича Ивана.
Случилось это 15 мая – словно в ознаменование того дня, когда в Угличе был убит царевич Дмитрий. Кто если и помнил дату, все равно видел в ней случайное совпадение. Впрочем, если бы спросили Сильвестра Медведева, или князя Василия Голицына, или Ивана Милославского, или Федора Шакловитого, который в то время уже был в числе ближних Софье людей, то они сказали бы, что судьбоносная случайность сия устроена их руками.
Сильвестр мало что понимал в военном деле, зато князь-воевода Голицын сказал потом, когда все уж осталось позади, что задумано и осуществлено сие дело было с истинным полководческим талантом. Полководцем-стратегом стала именно Софья. Ну еще бы! Не на мужчину же полагаться! Как раз отвлекутся на дрязги междоусобные да подведут. Нет, мужчинам нужна крепкая, властная рука.
Стрельцы, побуждаемые подстрекателями, схватились за оружие, ударили в набат, бросились в Кремль, требуя крови Нарышкиных. По совету Матвеева им показали с высокого крыльца царевича Ивана и царя Петра да царицу Наталью, и при виде живого и здорового Ивана возмущение начало было затихать. Однако этого никак нельзя было допустить. Замешавшиеся в толпу люди Хованского, верные Софье и ею подученные, снова подняли крик: