Сестра
Шрифт:
— Очень грязно, Алешенька. И мерзко. Только я так тебе скажу — мы сейчас большего зла избегли. Женился бы батюшка на Наталье — думаешь, успокоилась бы она? Никогда. Начала бы его против тебя настраивать, для своих детей интриговать. Матвеев помог бы, ему то не в тягость. Бояре бы разделились, а начни ты с ворьем бороться, как желаешь — все бы на его сторону встали. Смута бы началась, брат на брата войной пошел — ничего нет страшнее. Не кори себя, не ты это начал. Ежели б Наталья отца любила, разве мы бы хоть слово супротив сказали?
— Она меня любила…
— Любила
Ответа Алексей не знал. Смотрел в окно, вспоминая, как красивая девушка превращалась в раненое животное — и осознавал, что это всегда будет с ним.
Предавать, интриговать… да будь он проклят — этот путь государя! Страшно это…
Так они втроем рассвет и встретили. Спящими вповалку на широкой кровати, как есть, в одежде. Алексей и Иван переплели руки, Софья маленьким зверьком приткнулась между ними…
Дети, всего лишь дети, которые впервые поняли, как это — играть человеческими судьбами. И им было больно. Что-то такое умерло в них в эту ночь… Иллюзии?
Возможно.
И даже Софья, хоть и рассталась с ними еще давным — давно, все равно переживала.
Переживал и Артамон Матвеев. На следующий день он узнал и примчался в Кремль, но к царю его даже не допустили. Он бы кинулся в ноги, он бы все исправил, но — увы!
Никто толком ничего не знал. Только что одну из девиц срочно замуж выдали и отослали, а как, за что…
Увидеться с Натальей у него тоже не получилось. Ираклий, хоть и влюблен был в Наталью, но управлять ей не позволил. Молчи, женщина. Твое дело мужу улыбаться, а не в дела его лезть!
Алексей Алексеевич не отходил от отца, стараясь утешить его в горе. Софья же…
Софья о чем-то активно шепталась с Иваном Морозовым. А что Иван разговаривал после этого со Степаном Разиным, которому ходу в Кремль не было…. Так что же? Не разговаривать с ними теперь?
Алексей Михайлович тоже переговорил с дочерью. Софья не отрицала ничего и не запиралась.
Наталья?
Было, было…
Алексей, когда записочку от нее получил, пришел к сестре, посоветоваться. Почему с ней? А с кем еще? С ней, да с тетушками — иного выбора и не было. Не к отцу же с таким пойдешь, сердце разбивать…
Почему потом пошел?
Так тетушки и уговорили. Лучше один раз все прояснить, чем такие интриги за отцовской спиной плести. Мерзко это…
С этим Алексей Михайлович был полностью согласен. Мерзко и гадко. Идти на смотрины ему совершенно не хотелось, но надо было.
Так что в назначенный день девушек вывели в залу — и Алексей Михайлович пошел вдоль строя.
Лица, лица, лица…
Круглые и вытянутые, серьезные и встревоженные, карие, голубые, черные, серые, зеленые глаза, светлые и темные косы бегут по роскошным платьям… пройти бы, не поднимая глаз, а лучше выгнать всех… И в груди тяжко и вспоминаются черные очи, и голос грудной слышится, и улыбка ее нежная… Наташенька, что ж ты так со мной, любовь моя поздняя, нечаянная? Неужто чем виноват перед тобой?
Софья бы намекнула батюшке, что не там
Раз прошел Алексей Михайлович, словно во сне дурном. И два прошел. А на третий раз вдруг выхватил из толпы знакомые синие глаза.
Ясные — ясные, словно небо летнее.
Только раз он такие глаза видел, только у одной женщины.
И коса снопом золотым по платью бежит. А лицо…
— Фимушка?
И не царь стоял в тот миг перед девушкой, нет. Мальчик шестнадцати лет, которого мечтой поманили, да отобрали ее. Чудо ли это?
Или время вдруг назад поплыло?
Царь пошатнулся — и если б девушка его под руку не подхватила — на колени упал бы. Перед этой?
Перед той, давно забытой? Прощения просить, умолять, все бы отдал тогда — лишь бы поняла. Лишь бы простила, поверила, что не хотел он зла, просто отстоять ее не сумел! И вдруг увидел в синих глазах нечто такое, что разжались когти в груди…
А Любава просто пожалела Алексея Михайловича.
Как любого обычного, немолодого, усталого мужчину. Как человека. Раненная жизнью сама, она понимала, когда другим больно — и ему тоже так было. Шел, тосковал…
Такое у него было в глазах, что страшно становилось.
— Меня Любовью крестили, государь…
Тихо — тихо, так, что кроме соседок и не слышал никто. Да и те отшатнулись, словно испугались чего.
— Любушка…
Два человека рядом. Понимание?
Да, наверное. И это намного больше того, что они надеялись обрести.
Алексей Алексеевич смотрит чуть удивленно. Неужели получилось?
Сонюшка! Ну и умна ж у него сестрица!
В тот же день Любовь Алексеевна Пронская стала официальной царской невестой — и уж к ее охране отнеслись вовсе не так халатно. Служанки у нее были все свои, от Софьи. Охрана?
Алексей Михайлович поставил своих доверенных людей, да и Милославские тоже постарались. Иван Милославский примчался к Софье, падать в ноги и благодарить — царь, узнав, кому именно обязан своим счастьем, поблагодарил мужчину и пожаловал его золотой чашей с червонцами. Да и к царю Иван стал вхож намного чаще.
Любавушка по секрету призналась Софье, что ей царя уж — жасно жалко, он ведь такой одинокий — и никто его не понимает. Софья покивала, соглашаясь, что быть одиноким, имея аж десяток детей, троих сестер и всяких около — родственников — это просто и посоветовала жалеть его почаще. Сошлись два одиночества!
Алексей Михайлович вообще ничего вокруг не видел, пребывая в розовом тумане. Софья даже удивлялась — как так можно? Но потом поняла. Царь любил жалеть себя, и любил, когда его жалели. Любава же была наделена этим даром в таком количестве, что хоть сцеживай и в чай подливай. Даже Матвеева, который-таки прорвался к царю и упал в ноги, не велел гнать со двора. Просто посмотрел с улыбкой и высказался в духе: 'Неисповедимы пути господни, никогда не угадаешь, где найдешь, где потеряешь'. Понятное дело, Матвеева этот расклад не устроил, но тут грянуло еще более страшное.