Сеть для Миродержцев
Шрифт:
— Прогони слугу, — властно бросил он Друпаде. — Завтра отдашь его мне. Болтает много. А твоя супруга… она сейчас придет.
Ятудхан облизал сухие губы-шрамы необыкновенно длинным языком и тихо повторил:
— Сейчас придет… сука.
Панчалиец притворился глухим.
Пока они ждали упрямую царицу, я повторял про себя гениально короткий яджус, только что выплюнутый ятудханом, и думал о возможностях его применения. Надо будет поиграться в "Приюте…", попробовать доработать ритм и ввести в "Песнь" вспомогательным рефреном — может выйти очень неплохо. Даже очень хорошо может выйти. Все-таки у людей есть чему поучиться, и надо иметь вместо головы тыкву с кашей-толокнянкой, как у этого престарелого мямли Брахмы, чтобы пренебрегать возможностью пополнить свой арсенал.
Хоть
Не смешно ли: я, Вишну-Опекун, светоч Троицы, в бессильном гневе наблюдаю, как парочка сумасбродов намерена сунуть палки в колеса моей колесницы? Моего замечательного замысла относительно миропорядка, моей Опеки над безалаберным Вторым Миром?!
Нет.
Не смешно.
От скуки и раздражения я принялся вспоминать случаи, когда гневный бог рискнул самовольно вторгнуться в совершение чужого обряда. Добиться своей цели таким способом удалось лишь единожды: это когда яростный Шива разнес вдребезги жертвоприношение Южанина, своего тестя! Так на то он и Шива… Зато остальные попытки успехом не увенчались. Ганга, Мать Рек, упав с неба на землю, прервала благочестивые моления подвижника — и мудрец в гневе единым глотком осушил великую реку, после чего пришлось долго молить его об отрыжке. Индра взашей прогнал с неба наглого раджу, которого отправил туда силой обряда аскет по имени Всеобщий Друг, и бешеный аскет создал для раджи новое небо, новый рай, новые сферы… Всеобщий Друг собрался уже создавать нового Индру, и мы еле уговорили его сменить гнев на милость и остановиться на достигнутом.
Да и мне самому есть что вспомнить, прежде чем начинать таскать орехи из жертвенного огня!
Нет уж, мы подождем, нам привычнее брать под Опеку, нежели ломиться пьяным вепрем в чужую крепость…
Дверь отворилась без скрипа, и в проеме показалась жена Панчалийца. Рослая красавица лет восемнадцати — на первый взгляд и двадцати пяти — на второй. Одета она была с аляповатой роскошью провинциалки из глухих мест, которую раджа-папаша с удовольствием сплавил богатенькому жениху. Златотканая парча, шелк, атлас, ожерелья и гирлянды в три слоя, высверк диадемы в пышно взбитых волосах, серьги-бочоночки с "кошачьей искрой" оттягивают покрасневшие мочки ушей — хоть на рисовое поле выставляй, пугалом!
Это я так, со злости.
Шла женщина, неестественно выпрямив спину и пялясь в пустоту тусклым взором. Еще бы. Если тебя, как упрямую козу, волокут коридорами на веревке-заклятии, то можно вообще зажмуриться — к чему оно, зрение? Сомневаюсь, что завтра супруга раджи вспомнит о сегодняшних событиях даже как о кошмарном сне. На всякий случай я по-особому всмотрелся: нет, и тут нарушения отсутствовали. Пятый день после месячных очищений — время благоприятное и от века предназначенное мужу для посещения жены с целью зачатия.
Предусмотрительность ятудханчика-кривоглазика стала меня забавлять.
А трехглазый лик все клубился в жутком облаке, все смотрел с безразличием, но убираться прочь, похоже, не собирался.
Эх, Шива-Шива, Милостивец ты мой, насквозь провонявший погребальной сажей и мочальной аскезой, ну почему с тобой так трудно договориться?!
Мы бы вдвоем… Я на миг зажмурился, представляя себе возможности союза с Разрушителем и открывающиеся после такого альянса перспективы. Затем с сожалением расслабился и вылил на себя ушат воображаемой воды. Желательно родниковой. Ледяной. Чтоб дух захватило.
Сомневаюсь, что в союзе-мечте мне была бы отведена главенствующая роль. Синешеий — это вам не персик в меду и не старший братец Индра, которому голову морочить проще, чем Медовоокому [51] горсть воды вскипятить!
Ладно, проехали.
— Гони ее в угол, — не оборачиваясь, приказал Яд-жа Панчалийцу. — Пусть сидит и не рыпается.
— Приказать? — Сперва я даже вздрогнул, сообразив, что этот заискивающий вопрос принадлежит Друпаде.
— Что приказать?
51
Медовоокий —
— Чтоб не рыпалась.
— Лишнее. Просто пусть сядет и ничего не трогает.
Эк его скрутило, великого раджу! Конечно, когда на твоих глазах упрямую супругу притащили за уши, даже не соизволив оторваться от обрядовой утвари… Это впечатляет. Весьма. До дрожи. Сразу начинаешь думать: а если бы меня?! И смотришь на ятудхана несколько по-иному. Подобострастно смотришь. С уважением. С преклонением.
Взглядом бродячей собаки — пришибет или кость кинет?
И нет под рукой знатока объяснить глупому Панчалийцу: возьмись Яджа связывать заговором самого раджу, ждал бы ятудхана изрядный конфуз! Это красавицу из благоуханного антахпура, чьи победы — унижение младших жен, чьи заслуги — искусно ноги раздвигать, чей норов — муженька разок-другой унизить прилюдно, чтоб было чем в старости хвастаться перед скопцами-подхалимами… Такую дуреху и вязать-то грешно. Ядже малого хватило, чтоб дотянуться и ухватить крючком за пышную ягодицу! Зато воина-кшатрия, племенного быка-царя, пусть даже царь от ятудхановых заговоров в угол жмется, средним пальцем не уцепишь! Знаю, пробовал. Сразу страх в них куда-то девается, как мышь в нору, а на смену страху бешенство лезет. Вот только что боялся, поджилки трусились холодный пот — и уже рога вперед, а в глазах кровавый стяг Адского Князя плещет!
Их вязать — себе дороже.
Вон Индра, Громовержец мой разлюбезный, и тот дайтьев с данавами, родственничков по материнской линии, который век приструнить не может! А все почему? А все потому, что родственнички. Похожи. Он бы хоть раз задумался: возьмись данавы прибрать Индру к ногтю, чем бы дело кончилось?! Только ему задумываться по чину не положено, ему проще воевать: день за днем, год за годом, век за веком!
Ну и пусть его.
Тем временем Яджа уже разжег огонь, воспев хвалу Медовоокому наезднику, что мчится сквозь Мироздание на крутолобом баране. Ублаготворив Агни, ятудхан воздвигся у огня и принялся за работу. Пламя вспыхивало в алтарном углублении, принимая милостыню топленого масла, лепестки с изображениями символов окрашивало поочередно то в лазурно-голубой, то в багрянец и пурпур, ропот гонгов странным образом переходил в пение ятудхана, оставаясь при этом самим собой, мерным рокотом, утробным стоном… Веда Жертвенных Формул плелась хитрой вязью, привычной рогожей, в которой нет-нет да и полыхнет драгоценная нить Черное становилось Белым и наоборот, и мне оставалось лишь восхищаться втихомолку: как же он ее хитро пересобачивал под себя, ятудхан-урод, гений чащобный, упрямый Яджа! Ароматный дымок тек из курильниц в углах покоев, кружил голову вкрадчивым дурманом, я, забыв обо всем, любовался творимым молением словно произведением искусства, не забывая поглядывать в сторону трехглазого лика, черты которого, впрочем, оставались совершенно равнодушными. Странно, зачем он все-таки явился?
Зачем?!
Отвлекшись, я пропустил тот момент, когда пламя на алтаре раскрылось алым цветком киншуки, лишенным запаха. Сердцевина цветка на миг просияла ослепительной белизной, и почти сразу Яджа сорванным голосом возвестил:
— На погибель Гангеи Грозного по прозвищу Дед!
Смутный призрак замерцал в глубине пламенного венчика. Он сгущался, обретал черты, формы, и вместе с ним обретал ясность трехглазый лик в облаке-соглядатае. Припухшие веки открыли третий глаз, сплошной, без зрачка, изнутри полыхнула нестерпимая зелень, дрогнули крылья нервного носа, и чувственные губы приоткрылись словно для поцелуя.
Я так и не понял до конца, кто же на самом деле возник в алтарном огне: мужчина или женщина? Двуполый силуэт, облаченный в кольчатое сари или в доспех удивительного покроя, существо вне способности брать или отдавать, видение того невозможного времени, когда разделение уйдет, оставив престол единству. Лишь одно было видно отчетливо: на голове существа, заказанного на погибель Грозного, вызывающе торчал клок волос, гордый хохол, напоминая собой гребень удода. Хохлач робко протянул руки из пламени, пытаясь коснуться Яджи, отдернул пальцы, потянулся к будущему отцу…