Севастопольская хроника (Часть 1)

Сажин Петр Александрович

…Рассказчик мой, капитан-лейтенант, в разгаре этих событии выполнял особое задание и поэтому о решении командования ничего не знал. Осыпанный пылью, мокрый от пота, умиравший от жажды, он заскочил на Телефонную пристань – узнать, что делать дальше, – на командном пункте флота никого.

Поднялся наверх, в город, навстречу быстрым маршем прошел отряд бойцов и несколько человек, кативших на руках куда-то пушку. Он остановил встречную машину, спросил, куда она идет, ответили – в Камышевую и добавили, что штаб флота перебазировался туда.

Доехал до Карантинной. Тут в грузовичок, на котором он ехал, попал снаряд, и тот приказал долго жить. Дальше капитан-лейтенант пошел

пешком, в потоке пешеходов, машин и повозок.

В Камышевой людской поток уперся в воду, дальше ни идти, ни ехать – впереди море.

Красноармейцы, краснофлотцы, гражданское население, раненые. Шум. Гул. Крики. К причалу не пробиться. Походил-походил, да и взял курс на 35-ю батарею. Там капитан-лейтенант пробрался к телефону. У аппарата оказался оперативный работник штаба флота. Капитан-лейтенант доложил о выполнении задания и спросил, как быть дальше.

– Вечером придут корабли, всех заберут. Ждите! – ответил тот и повесил трубку.

Значит, нужно было прожить эту ночь, а потом целый день – с утра до ночи. И лишь тогда придут корабли.

Ночь казалась невероятно длинной. Он притулился у стены и тут же уснул. Проснулся от близкого разрыва крупной бомбы – земля под ним затряслась как в лихорадке.

Когда самолеты ушли, со стороны Балаклавы послышалось ржание лошадей.

Было раннее розовое утро. У них в Пензенской области такими утрами в начале июля делают пробный покос озимых.

Ржание снова послышалось. Значит, ему не показалось, на самом деле где-то лошади. Странно – среди рева самолетов, грохота артиллерийских залпов и грома разрывов бомб и снарядов вдруг робко-тревожное ржание лошадей!

Глядя на медленный рассвет, капитан-лейтенант подумал: а что он будет делать целый день? Немцы жмут со стороны Балаклавы. Их сдерживают 109-я стрелковая дивизия генерала Новикова и 9-я бригада морской пехоты, славившиеся своей стойкостью.

На рассвете он покинул свое место под навесом батареи и пошел в Казачью бухту посмотреть, что там делается, а оттуда в Камышевую.

Мы продолжали встречаться с капитан-лейтенантом – у него еще было три дня до операции. За день до нее между нами произошел разговор, которого я не ожидал. Капитан-лейтенант, прежде чем ответить на очередной мой вопрос, вдруг спросил: «Вы думаете печатать это?» Я ответил, что о публикации говорить рано. Он неопределенно улыбнулся и, чуть сощурив глаза, сказал: «А нельзя ли хоть одним глазом посмотреть, что вы там сочиняете?» Я дал ему свои записки. Читая, он то насупливал брови, то поднимал их высоко, шевелил губами. В одном месте вдруг расхохотался и сказал: «Ну и фантазия же у вас, писателей! Откуда вам известно, что в то утро я думал о пробном покосе озимых в Пензенской области?» – «От вас», – сказал я. «А впрочем, – произнес он, – может быть, я действительно думал об этом – времени свободного было столько! Припоминаю: когда немцы обложили 35-ю батарею, я находился недалеко, и первое, о чем подумал, – это: представляют ли мои родители, где я? Чуют ли, как около их сына волчьей стаей носится смерть?»

Мало ли о чем думает человек в такой ситуации!

В глазах его была заметна сосредоточенность, как будто он вглядывался туда, в те первые июльские дни сорок второго года, в объятый огнем Гераклейский полуостров, где каждый час, каждую минуту русские моряки и солдаты творили подвиги и каждый час умирали и рождались новые герои.

Когда капитан-лейтенант чистил свою трубку, губы его шевелились. Вычистив и набив ее табаком, он поднял на меня глаза и продолжал:

– Обстановка – хуже не придумаешь. Чтобы вывезти людей с

Херсонесского мыса и из Камышевой и Казачьей бухт, надо было либо иметь сивку-бурку, – вещую каурку, либо пригнать с Кавказа все надводные и подводные силы Черноморского флота. Первого и второго июля к бухтам подошли подводные лодки, тральщики и катера, которые грузили личный состав и технику.

Всю ночь без сна, а катера так и не подошли. С рассветом нашел местечко, лег. Думал, усну – за ночь-то намучился, – но не тут-то было! Сон как от стенки отскакивал, а в голову лезло черт те что. На судьбу свою жаловался: что же я, командир боевого корабля, вместо того чтобы на мостике стоять, на берегу околачиваюсь!

Долго казнил себя, а потом незаметно уснул. Не знаю, сколько я спал, только отчетливо слышу: «Товарищ капитан-лейтенант! Товарищ капитан-лейтенант!» Приснилось, наверно? А голос все зовет и зовет. Значит, думаю, не сон. Хочу открыть глаза, а веки как чугунные заглушки на иллюминаторах. Открыл чуть-чуть – вроде никого. Открыл, как говорит мой дед, «поширше» – около меня старшина. «Чего вам?» – говорю. Он наклоняется ко мне и спрашивает, могу ли я судно вести. «Могу, – отвечаю, – А что за судно?» Старшина засиял. «Идемте, – говорит, – товарищ капитан-лейтенант, покажу!»

В Казачьей рос камыш. Старшина раздвинул густые заросли, и я увидел притопленный рыбацкий сейнер. Мы взобрались на него и, кроме небольшой пробоины в носовой части, никаких серьезных дефектов не обнаружили. Надо было откачать воду, поставить сейнер на ровный киль, добыть продуктов, пресной воды; что касается команды, то в Камышевой и Казачьей матросов можно было набрать на крейсер. Старшина попросил меня подождать его на сейнере, а сам ушел за командой.

Сказав эту фразу, капитан-лейтенант сделал небольшую паузу. Я думал, что он опять начнет возиться со своей трубкой – она у него часто гасла из-за плохого табака либо сипела, а иногда внутри раздавалось хрюканье. Но он вынул из нагрудного кармана часы и заявил:

– Не буду загружать вашего внимания излишними подробностями: время уже позднее. В общем, так: к ночи на четвертое июля все было готово – откачали воду, заделали пробоину, опробовали мотор, запаслись горючим, водой, продуктами. Кроме команды на борту было еще пятнадцать человек, преимущественно раненые. От полуострова мы благополучно оторвались, как только стемнело. Немцы огня не открывали. Курс мы взяли на Батуми – решили идти стороной от тех путей, по которым ходили корабли. Это было почти в два раза длиннее: от Севастополя до Новороссийска двести одиннадцать миль, а до Батуми – четыреста семнадцать! Но мы считали, что тут безопаснее. И ошиблись. Причем жестоко.

Переход длился десять суток. Нет, горючего у нас не только хватило, а даже осталось! Мы пережили четыре налета самолетов, похоронили в море пятерых товарищей, в течение недели, питаясь по нормам святого Антония, съели все продукты. И что совершеннейшей трагедией стало для нас – полное отсутствие воды. Во время последнего налета немецкого самолета в бочонок с водой попал осколок.

Вода была лишь в трех фляжках, предусмотрительно припрятанных старшиной, как говорится, на пожарный случай. Три фляжки на пятнадцать человек! На каждого человека приходилось по столовой ложке в день. А пить хотелось так, что ни о чем другом не думали. Особенно страдали раненые, жажда мучила их из-за большой потери крови. А тут, как назло, перед глазами море, воды сколько хочешь!.. Вода снилась, и всегда почему-то льющаяся – то бегучим лесным ручьем, то у водопоя, когда вынутую из колодца холодную, мокрую бадью выливали в корыто, а лошади с прихлёбом высасывали ее…