Севастопольская хроника
Шрифт:
Корабль в море, да еще у морской крепости, – не диво и тем более не редкость. И все же появление его на горизонте вызывает любопытство.
Ни один человек не покинет скамейку, пока корабль не выкажется весь – от тонких спиц мачт до мощного корпуса.
Я немало повидал на своем веку кораблей, плавал к берегам дальних стран, а как увижу черную точечку на горизонте, тоже не ухожу, пока судно не вылупится совсем из-за горизонта, пока не пойму, какого класса и назначения оно, пока не прочту названия, пока не определю, какой ход у него, и не увижу, как выглядят мостик, форштевень и дымовая труба. А дымовая труба на судне – не последнее дело! Каждый «отравленный» морем знает, что дымовая труба у судна почти то же, что и шея у коня; «моряки летучей рыбы», то есть странники всех широт, любят чуть скошенную назад – такая труба придает кораблю стремительность; судно с такой трубой даже на якоре и то кажется идущим вперед. На судно с прямой да еще длинной трубой моряк и смотреть не хочет…
Но, пожалуй, сейчас не время рассуждать о статях корабельной красоты; поглядите, как медленно движется судно, словно бы ползет. Но это только кажется, отгадка проста: судно строго легло на счисленный курс, идет фарватером, указанным в лоции, идет носом, и потому простому глазу и недоступно его движение. Однако оно и не идет полным ходом – нельзя, ворота нужно пройти малым ходом, а уж когда корабль окажется на акватории порта, тут лихой капитан не упустит случая прибавить обороты и, маневрируя машинами, «с ветерком» встать у пристани.
Подход к причалу и швартовка – те моменты в плавании, когда моряки стараются показать, что им «не зря деньги платят!».
Пустуют ли когда-нибудь скамейки Приморского бульвара? Разве что зимой, а весной, летом и даже осенью, когда с моря дуют холодные штормовые ветры и осатанелая вода вскидывается на добрый десяток метров ввысь, когда озверелая волна «выгрызает» из бетонной стенки набережной огромные, весом в несколько пудов, глыбы и выкидывает их на берег легко, как теннисный мяч, на скамьях, приподняв воротники пальто, сидят люди, и смотрят на море, и думают свои думы.
Здесь можно встретить ветеранов флота, приезжающих на отдых на Южный берег и непременно заглядывающих в Севастополь, где у иных начиналась служба, а у других и прошла молодость.
Сидят мамаши с детьми, ждущие возвращения мужей из «дальней», одинокие женщины, приезжающие ежегодно прибрать могилу мужа, павшего в дни обороны Севастополя и упокоенного на Братском кладбище или под горой Гасфорта.
Приезжают и те, чей муж или сын пропал без вести, – а вдруг и найдется хоть какой-нибудь след? А вдруг… чего только не бывает на свете! Случаи амнезии [2] редки, но нет-нет да и промелькнет на страницах газет сообщение о том, что отыскался след пропавшего без вести, а иногда и объявляется в живых считавшийся погибшим…
2
Амнезия – потеря памяти на почве серьезной контузии или тяжелого ранения.
Обычно поздней осенью появляется в Севастополе эта старая, предельно худая, согбенная женщина. Она шаркает ногами, чуть склонившись вперед. Одета она в заношенный плащишко того неопределенного цвета, который приобретает выпотевшая в долгих походах солдатская гимнастерка. Обшлага рукавов и карманы сильно обиты и зачинены нехитрой, сделанной без терпения штопкой…
На ногах, под стать плащишку, – брезентовые, с кожаными накладками, сильно ношенные туфли на низком каблучке. Чулки нитяные, морщинистые. В руках старенькая, обтертая сумочка. Из-под ниспадающей на затылок дешевенькой косынки вылезают причесанные в струну, часто пробитые тусклой сединой сухие волосы. Лицо исполосовано морщинами, при беглом взгляде кажется, что на нем не осталось ни одного местечка даже для самой скупой улыбки.
Более всего меня поражал не вид ее – бедность одежды дело извинительное, а взгляд глаз, как бы выцветших и потускневших от времени.
Когда я разговаривал с ней, она будто бы смотрела на меня. Смотрела, но не видела – взор ее был где-то вдали от меня и от времени.
Должен сказать, что я тогда, в первый час знакомства с нею, не много знал: она из Москвы, фамилия – Ингель. А когда я спросил, как ее зовут, она сказала: «А не все ли равно?!» Я не стал настаивать.
После небольшого тяжкого молчания она со вздохом, который был полон давним отчаянием, проговорила: «Если б это вернуло мне сына!»
Она сказала мне это в 68-м году, а сын ее погиб в 42-м, как же должно быть живуче и чувствительно материнское горе! И как же сильна любовь!
Портрет ее сына я увидел в одной из витрин Музея Черноморского флота.
Полногубый, чуть хитроватый с виду и, как видно, веселый парень лет что-нибудь двадцати трех – двадцати пяти. Под фотографией подпись: «Начальник штаба батальона 79-й бригады морской пехоты старший лейтенант Ингель Д. Л.»
Тут же его письмо.
«Севастополь. 11.5.42 года.
Здравствуйте, дорогие!
Как вы поживаете? Что у вас слышно нового? У меня все в порядке. Жив-здоров, и самочувствие хорошее.
Что касается Севастополя, то здесь все в порядке. Снайперы наши немцам здорово жизни дают и каждый день уничтожают…»
Далее письмо размыто, и разобрать, что еще сообщал своим родным старший лейтенант Мигель за три недели до оставления нашими войсками Севастополя, невозможно. Вот и все, что я узнал о старшем лейтенанте Мигеле Д. Л., начальнике штаба батальона 79-й бригады морской пехоты, сыне старой женщины.
Письмо – это все, что осталось от него. Каждый раз, приезжая подлечиться на Южный берег Крыма, мать, оформившись в санатории, бежит на автобусную станцию – ив Севастополь. Здесь она покупает скромный букет цветов – ив Музей Черноморского флота.
У служащих музея всякий раз слезы на глазах навертываются, как только приезжает мать лейтенанта Мигеля. Да и можно ли спокойно смотреть, как часами в молитвенной позе стоит старая мать перед портретом сына, не обращая внимания на толпы шаркающих по паркету экскурсантов.
Люди идут с вытянутыми лицами, они глазеют на витрины, на развешанное на стенах и на лежащее за стеклом витрин оружие, на портреты тех, кто остался вечно молодым, на сверкающие золотом ордена, на медали и личные вещи героев – бинокли, планшеты с картами, фуражки, мундиры, кортики… А она стоит перед портретом сына и, уйдя мыслями в тот, теперь уже далекий сорок второй год, поправляет без нужды цветы.
Уходит мать из музея не вдруг: отойдет от витрины, оглянется, сморгнет слезу и спустится с лестницы. Выйдет на улицу, закурит, постоит, зачем-то повернется, посмотрит на дверь музея и, пошатываясь от усталости и голода – за день, что проводит она в музее, у нее во рту и маковой росинки не побывает, – поплетется на Приморский бульвар, сядет на скамейку и смотрит на море, щипками доставая из кармана кусочки булки, и, тщательно жуя, смотрит на все безразличным взглядом человека, ограничившего мир лишь своей бедой, своим неизбывным горем.