Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Образцовый офицер - Ильинский... Образцовый, - вставил Иван Ильич.
– Необразцовому не дали бы бастиона. Кричит: "Где же этот Титов?" Титов из блиндажа выходит, а пальбу открыли уж без него, конечно, без его команды, - только все-таки опоздали открыть... Французов отбили, положим, но ведь без замечания это сойти Титову не могло, - Ильинский на него накинулся потом: "Как же так можно? Вы батареей пришли командовать или в бирюльки играть? А если бы вам благодаря французы бастион заняли? Что тогда? С меня голову долой? Нет-с, ваш брат не так службу нес, как вы! А вы честь своего брата-героя подрываете, вот что! Спросят: "Кто это огня вовремя не открыл?" - "Лейтенант Титов!" - "Вот тебе на, скажут, лейтенант Титов всей России известен, не только всему Севастополю, - и французам тоже; сколько он им насолил вылазками, - как же это он такого зевка мог дать, этот лейтенант Титов?" Не будут ведь разбирать, какой именно из двух братьев опоздал с огнем..." Ну, в этом роде отчитывал его так при публике, а у того и без замечаний голова не в порядке... Ночь до утра простоял на батарее, а утром, когда уж совсем рассвело, пошел на бруствер и стал там.
– На бруствере стал?
– На самом бруствере... Стал, как столб, и руки по-наполеоновски... А стрелкам-французам только того и надо. Матросы кричат Титову: "Ваше благородие! Что вы там стали! Сойдите!" А Титов им: "Смотрите, ребята, как лейтенант Титов сейчас умрет!" Матросы, конечно, из-за банкета подняли крик: "Слезьте, ваше благородие! Мы и так знаем, что умереть не побоитесь, когда надо! Слезьте!" А он стоит, руки скрестил и на французские окопы смотрит...
– С ума сошел!
– всплеснул руками Иван Ильич.
– Может быть, от контузии повредились мозги, - согласился Витя. Слишком рано выписался.
– Ну, и что же... что же?
– Что же еще могло быть? Убили, конечно... Брату одна пуля, а ему целых три в грудь попало, так и свалился за банкет, - наповал!
– энергично махнул рукой Витя.
– Ай-ай-ай, какая жалость!
– сморщился отец.
– Да ведь это что же такое?.. Само... самоубийство, выходит, а?.. Самоубийство!.. Это... это, стало быть, замечания... замечания начальника, значит, не перенес!.. Вот! Самолюбие... во время военных действий. Стыдно!.. Как же его звали, а? Я уж что-то не помню... Федор, кажется, Титов?.. Или это - младший Федор...
– Не знаю, как его звали... Каждый флотский офицер на бастионах дорог, а он...
– Стыдно... стыдно... Больной, впрочем... Жалко... А, может, тебя, Витя, все-таки, а?.. все-таки в ординарцах оставят?.. Сохраннее... было бы сохраннее...
– осторожно заметил отец, пристально поглядев на сына.
– Будто Чекеруль-Куша, ординарца, не убили десятого марта, папа, я ведь тебе говорил!.. А то вот, вчера только, боцмана Барабаша у нас, на Малаховом, убило ядром. Пуля его ни разу не тронула, так что он насчет пуль был спокоен. Так и говорил: "Не отлили еще, не доставили на меня пулю..." О пулях не беспокоился, а про ядро забыл. Оказалось, что ядро отлили и доставили... А знаешь, папа, кстати, что на днях наш Юрковский говорил? Будто Корнилов, адмирал, от какой-то шашки чеченской погиб.
– Как же так от шашки? От какой такой это... шашки?.. От ядра ведь... Что ты болтаешь?
– всполошился Иван Ильич.
– Ядро ядром, конечно, а шашка какая-то тут тоже замешана... Получается так, что если бы не шашка, какая была тогда на Корнилове, он бы, может, и не погиб...
– Вздор какой-то!
– вытаращил глаза отец, а сын продолжал, пожимая плечами:
– Чепуха, конечно, а почему-то Юрковский рассказывал же! Сам же над этим посмеивался, а на других все-таки поглядывал, как они отнесутся... Ты лейтенанта Железнова помнишь, папа, или уж забыл?
– Железнова?.. Это адъютант... адъютант Корнилова был!.. Как же не помню... Убит был, на пароходе "Владимир" убит.
– Ну, вот то-то и дело, что убит... И только он один из всех офицеров тогда и был убит, больше никто, а пальба была большая...
– Часа... часа два никак, а?
– поискав в закоулках памяти, с усилием сказал Иван Ильич.
– Да-а, не меньше, говорят... И Железнов стоял рядом с Корниловым, а ядра с турецкого парохода этого... как его, папа? Вылетело совсем из головы!
– "Перваз", кажись...
– "Перваз-Бахры"... Ядра с него на палубу ложатся, большой треск идет... Корнилов смотрел-смотрел - ничего не выходит: может, мы его подобьем, а может, он нас подобьет. Командует, чтобы паров поддать, - и в картечь... Вот тут-то Железнов про шашку и вспомнил... Это была его шашка, он ее в Сухум-кале за тринадцать рублей купил... Показывает потом другим: "Да это же, говорят, чистейшая дамасская сталь! Она не тринадцать, а все сто рублей стоит".
– "Вполне, - говорит Железнов, - сто рублей стоит, да никто за нее и тринадцати не давал".
– "Почему же это?" - "Да так уж известно почему: головы бараньи, вот почему. Шашка, мол, это наговорная, и кто ее только в сраженье наденет, тому капут! Она уж на тот свет столько отправила владельцев своих, что и не счесть, - старинной работы шашка!" Железнов, конечно, хохотал, когда это рассказывал, а шашка оказалась такая, что любую другую, какую угодно, с одного удара пополам! А на самой и зазубринки нет... Ну вот, когда Корнилов скомандовал идти на сближение, а Бутаков приказал поддать паров, Железнов соображает: придется пароходам сцепиться на абордаж, начнется свалка, тут-то ему шашка его и пригодится. Идет в каюту... Корнилов ему кричит: "Захватите мне пистолет, а то в случае чего, - адмиралу русскому в плен сдаваться не годится, - чтобы было из чего пулю себе в лоб пустить!.." Железнов Корнилову принес пистолет, а себе нацепил свою шашку. И только что подошел "Владимир" на картечный выстрел, турки хватили картечью... Железнову попало в голову, - и десяти минут не жил после того, "Перваз-Бахры" этот захватили, а имуществу Железнова сделали опись потом. Вот тогда-то Корнилов и взял себе его шашку на память, - Железнова он очень любил, - так шашка поселилась у Корнилова...
– Ничего... ничего не слыхал про это!
– закачал седой ершистой головой отец.
– Корнилову говорили, конечно. "Смотрите, ведь шашка-то, говорят, какая-то наговорная, да и по лейтенанту Железнову судя, что-то такое есть в самом деле... Побереглись бы, ваше превосходительство!" - продолжал Витя.
– Но Корнилов разве такой был, чтобы обращать на это внимание? Он только: "Пустяки, говорит, ерунда и суеверие бабье!" И как раз пятого октября, когда бомбардировка открылась и к штурму готовились, шашку эту на себя и надел, а раньше ни разу не надевал. Штурм, союзники врываются в Севастополь, - улыбнулся Витя, - на улицах свалка, сеча, - вот тут-то шашке этой и будет работа! А шашка кавказская довела его до Малахова и под ядро!.. Главное ведь, что и сама только и жила: пополам ее ядро перехватило прежде, чем ногу Корнилова оторвать...
– Ты что-то такое интересное тут рассказываешь, Витька, - появилась как раз в это время в комнате Капитолина Петровна с Олей.
– Ер-рунда!
– махнул рукой Иван Ильич, а Витя заговорил, обращаясь теперь уже к матери:
– Вот все так, мама, говорят: "Ерунда! Суеверие!" А все, между прочим, один другому рассказывают, пока по всему гарнизону не разойдется ерунда эта... Адмирала Корнилова убили с шашкой на боку, адмирала Истомина без шашки, а в общем не все ли равно? И при чем тут, спрашивается, какая-то наговорная шашка?
III
Восемь с половиной месяцев протянулось уже с тех пор, как маленькая Оля услышала, что к Севастополю идут французы, англичане, турки, и каждый день потом все лучше, все точней узнавала она, что это значило.
Пришли - и загремело со всех сторон, и не перестает греметь: ни одного дня не было, чтобы не гремело совсем. На улицах везде валяются ядра и мусор от разбитых домов и церквей; от дыма часто нечем бывает дышать; иногда приходится тащить узлы в Николаевские казармы и просиживать там неделю и больше, потому что больше уж негде спасаться, а земля все равно и там дрожит от пушек, и кажется, что вот-вот она провалится и рухнет в море весь Севастополь со всеми домами, казармами и людьми...