Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Пластун з пiхотинця - это ж, ваше прэвосходительство, усе равно як той хвальшивый заец, якого в ресторации подают... Дарма що напысано на бумажкi "заяц", а вiн зовсём баран, тiлькы шо свиным салом шпигованный...
Иоанникий гудел, обращаясь к начальнику 11-й дивизии Павлову:
– Ведь я, когда семинаристом был последнего класса, то я двухпудовой гирей шутя пятнадцать раз подряд мог креститься, а теперь не могу уж, да и зачем, скажите, сила мне сдалась, ежели я духовный сан имею, да еще и в монашестве состою?
И, не дожидаясь ответа от рассолодевшего Павлова, он со свистом набрал воздуха в широкую грудь и загрохотал, как гром:
Ко мне барышни приходили,
Полштоф водки приносили,
С отчая-я-яньем говорили:
– Ах, жа-аль! Ах, ах, а-ах!
Ах, как жа-аль, что ты монах!
Это неоднократно повторявшееся "ах" зазвучало в до отказа набитых комнатах, как стрельба картечью из двадцатифунтового единорога*.
_______________
* Е д и н о р о г а м и назывались мелкокалиберные скорострельные
гаубицы, делавшие по девять выстрелов в минуту.
V
Здоровая на вид, даже, пожалуй, излишне полная женщина лет сорока пяти, с грубыми мужскими чертами лица, в коричневом платье сестры милосердия и в белом чепчике, похожем фасоном на раскидистый лист лопуха, но без золотого креста на голубой ленте, придя к вечеру на праздник и обращаясь ко всем на "ты", солдат ли ей попадался, или офицер, все добивалась, как бы ей повидать генерала Хрулева, - поговорить с ним о важном деле.
Ей отвечали, что Хрулев занят и к нему теперь нельзя. Однако она была упорна и дождалась все-таки, когда Хрулев спустился в палисадник; праздник заканчивался уж в это время, - офицеры начали расходиться к своим частям.
– Это ты, стало быть, будешь генерал Хрулев?
– обратилась к нему, подойдя, женщина.
– Я к тебе - поговорить пришла.
Хрулев удивленно поднял черные брови: давненько уж, лет, пожалуй, около сорока, никто не говорил ему так вот с подходу "ты".
– Гм... я - действительно генерал Хрулев, а ты кто такая будешь?
– в тон ей отозвался он.
– А я зовусь Прасковья, по батюшке Ивановна, а по фамилии Графова, речисто ответила та.
– Прибыла я, значит, сюда, в Севастополь, еще в марте месяце с сестрами милосердными из Петербурга, только в общине этой ихней я не состояла и состоять, скажу тебе, дорогой, прямо не желаю! Знаю я, чем они все дышат, эти сестрицы милосердные, также и называемые сердобольные вдовы!
– Ну хорошо, а в чем же все-таки дело твое?
– А дело мое такое, родимый... Поместили меня, видишь, на Павловском мыске, в домишке в одном с сердобольной вдовицей, а вдовица эта старушонка вредная оказалась, злоязычница, не приведи бог!.. Я ей слово - она мне десять, я опять же слово, она - все двадцать! А сама же сморчок и перхает как овца! Какая от нее польза могла быть воинам раненым? Ни-ка-кой, уж ты мне поверь... А как пошла жаловаться начальству, чью, думаешь, сторону начальство взяло? Ее, этой самой овцы перхающей! "Ты, - говорят мне, зачем ее вещишки самовластно выкинула в окошко? Ты должна была заявить по команде!" Ну, мне не иначе подошло так - оттудова уходить.
– Так! Понял!.. А от меня ты чего же хочешь?
– спросил Хрулев.
– Возьми ты меня к себе на бастион свой, родимый.
– Гм... Дело мудреное... Где же ты жить думаешь на бастионе?
– А где солдаты там живут, и я с ними буду, - тут же ответила Прасковья Ивановна.
– Лучше будет, пожалуй, тебе в офицерский блиндаж поместиться, начал раздумывать вслух Хрулев.
– Ну что ж, как находишь, дорогой: в офицерский так в офицерский, только чтоб сегодня ты уж меня к месту приставил.
– Спешишь, значит? Ну, тогда иди к капитану первого ранга Юрковскому на Малахов, - скажешь ему, что я послал... Сестры милосердия, правда, нигде на бастионах еще не живали, - сделаем такую пробу, с тебя начнем... Только это ведь тебе, матушка, не какой-нибудь Павловский мысок... Там пули так и жужжат, как мухи, о снарядах уж не говоря.
– И-и, нашел, чем меня пугать, пу-ули! На то и война, чтоб пули... К кому, говоришь, мне там обратиться? К Юрковскому?
– К Юрковскому, он там главный начальник... А чтобы блиндажик для тебя сделали, это я завтра прикажу сам.
– К Юрковскому, значит... Ну, вот я пойду теперь... Будь весел, родимый!
– Да я и так не грущу, - буркнул Хрулев, глядя вслед грузно повернувшейся и размашисто уходящей широкой женщине в коричневом платье и белом чепчике.
Смеркалось уже... Хор певчих еще пел, впрочем не совсем твердыми и уверенными голосами, рефрен к известной песне "Что затуманилась, зоренька ясная, пала на землю росой":
Там за лесом, там за лесом
Разбойнички шалят,
Там за лесом, там за лесом
Убить меня хотят...
Нет, не-е-ет, не пое-еду,
Лучше дома я помру!
Нет, не-ет, не пое-еду,
Лучше дома я помру!
Однако песня эта звучала уже как разгонная. Офицеры расходились группами, иные под руку друг с другом для сохранения равновесия, иные в обнимку и тоже пытаясь петь. Подрядчики выполнили свои обязательства безупречно: вина хватило. Начали разводить командами и солдат-охотцев к своему бивуаку. Но тут же с праздника в дело уходили и другие команды команды охотников, вызвавшихся идти на вылазки в наступающую ночь на правом фланге позиций.
И праздник охотцев еще догорал, дотлевал, - не мог он потухнуть сразу, разгоревшись так широко и жарко, - а в неприятельских траншеях гремели залпы и беспорядочные выстрелы застигнутых врасплох, и жестоко работали русские штыки.
Полтораста человек охотников от Минского и Подольского полков ворвались во французские траншеи между пятым и шестым бастионом, а батальон колыванцев, подкрепленный сотней охотников, громил французов же против редута Шварца.
И та и другая вылазка удались как нельзя лучше.