Севастопольские письма и воспоминания
Шрифт:
Отвращение это дошло до болезненного состояния, обнаружившегося под видом истерики. Когда декан факультета Вальтер, (П.-Ф. Вальтер (1795-1874)-профессор акушерства в Юрьевском университете (1834-1859).) несмотря на все отговорки, приказал педелям доставить Таубе живого или мертвого к себе на дом для экзамена, то его, действительно, привели под руки и, как он объявил, что, сидя, не может экзаменоваться, то его положили на диван, окружили со всех сторон и начали экзаменовать, стараясь от времени до времени освежать упавшие его силы холодною водою. Я никак не мог догадаться, что бледный, как полотно, и изможденный экзаминанд Дерптского университета есть одно и то же лицо с дородным, важным, хотя и не без улыбки, лейб-медиком главнокомандующего сухопутными и морскими силами
В 6 часов вечера я дотащился кое-как до маленького домишка с грязным двором, где заседал главнокомандующий. Едва обо мне доложили, как дверь отворилась, и я стал перед ним, что называется, нос к носу. В конурке, аршина в три в длину и столько же в ширину, стояла, сгорбившись, в каком-то засаленном архалуке судьба Севастополя. У одной стены стояла походная кровать с круглым кожаным валиком вместо подушки; у окна стоял стол, освещенный двумя стеариновыми огарками, а у стола в больших креслах сидел писарь, который тотчас же ушел.
Вот, как видите-с, в лачужке-с, принимаю вас,- были первые слова главнокомандующего, произнесенные тихим голосом; за этим следовало "хи, хи, хи" с каким-то спазмодически принужденным акцентом.
– Пожалуйте, присядьте-с,- продолжал он, подавая мне кресла, еще согретые седалищным мясом писаря, а сам садясь на край кровати,- были вы у меня-с, когда я ребро переломил-с; я никак не могу этого вспомнить-с.
– Был, ваша светлость, но ушел, когда вы только что начали приходить в себя.
Потом он распечатал поданный мною конверт, пробежал его, надев очки, и спросил тем же тихим, беззвучным тоном, видел ли я госпитали на моем пути.
– К сожалению, я видел один,- отвечал я,- но в таком состоянии, что желал бы лучше не видать его.
– Да-с, было еще хуже-с, 24-го (Имеется в виду сражение 24 октября); мы не знали, что и начать-с, лежали-с на голой земле и под ливнями-с.
Есть два рода оправданий: один - просто врать, а другой- говорить правду, описывая собственную вину как нельзя хуже; выслушав такого правдолюба, поневоле призадумаешься, духа не достанет сказать: да кто же, чорт возьми, виноват, как не ты сам? Это именно я и подумал, слушая, как старик сухо и бесстрастно оправдывался, обвиняя самого себя.
Да, 24 октября дело не было нежданное: его предвидели, предназначили и не позаботились. 10 и даже 11.000 было выбытых из строя, 6.000 слишком раненых, и для этих раненых не приготовили ровно ничего; как собак, бросили их на земле, на нарах, целые недели они не были перевязаны и даже не накормлены.
Укоряли англичан после Альмы, что они ничего не сделали в пользу раненого неприятеля; мы сами 24 октября ничего не сделали.
Приехав в Севастополь 12 ноября, следовательно, 18 дней после дела, я нашел слишком 2.000 раненых, скученных вместе, лежащих на грязных матрацах, перемешанных, и целые 10 дней почти с утра до вечера должен был оперировать таких, которым операции должно было сделать тотчас после сражения. Только после 24-го явился начальник штаба и генерал-штаб-доктор (Начальником штаба у Меншикова был ген. П. Е. Коцебу (1801-1884), с которым П. встречался в 1847 г. на Кавказе, где К. был начальником штаба у М. С. Воронцова К.
– сын немецкого драматурга и политического агента русской правительственной реакции в Германии Авг. Коцебу (1761-1819), убитого студентом Зандом за преследование патриотической молодежи.
Генерал-штаб-доктором действующей армии в Крыму состоял Шрейбер, который раньше был врачом в Чугуевском военном поселении, основанном Аракчеевым и руководимом по его "заветам".); до того, как будто и войны не было; не заготовили ни белья для раненых, ни транспортных средств и, когда вдруг к прежним раненым прихлынуло 6000 новых, то не знали, что и начать.
За кого же считают солдата? Кто будет хорошо драться, когда он убежден, что раненого его бросят, как собаку. Наведавшись о здоровье Сузы, (С. А. Суза - племянница А. С. Меншикова) главнокомандующий спросил и о сестрах милосердия:
– Будет ли-с толк от них? Чтобы не сделать-с после еще 3-го сифилитического отделения в госпитале-с.
– Не знаю, ваша светлость,- отвечал я,- все будет зависеть от личности женщин, которые будут выбраны.
Мысль учреждения, очевидно, хороша и уже практически применена; остается знать, как удастся применение у нас.
– Да-с, правда, и у нас теперь какая-то Дарья (Дарья Александровна-дочь матроса, знаменитая своим самоотверженным, бескорыстным служением больным и раненым в Крымской войне. Оставшись 15-ти лет круглой сиротой, зарабатывала на жизнь стиркой белья. После высадки неприятеля в Евпатории отправилась вслед за нашими войсками к р. Альме. "Когда войска наши, потеряв сражение 8 сентября, возвращались после продолжительной и упорной битвы обратно к Севастополю изнуренными, обессиленными физически и морально, со множеством раненых и изувеченных, истекавших кровью", Дарья "обратилась в сестру милосердия и принялась безвозмездно помогать страдальцам. К счастью, нашелся в ее повозке и уксус, и кое-какое тряпье, которое употребила она для перевязки ран... Проходившие мимо нее команды с ранеными являлись к ней, как на перевязочный пункт за помощью, и только тогда прекратилось пособие, когда израсходовались у нее все заготовленные запасы. Таким образом повозка Даши была первым по приходе неприятеля в Крым перевязочным пунктом, а сама она первою сестрой милосердия. Такой человеколюбивый поступок простой девушки на другой же день разнесся по всему Севастополю, стал известен в столицах... Бедная наша сиротка, без роду и племени, из простой Даши сделалась теперь Дарьей Александровной и достойно награждена... Чуткие к патриотическим подвигам наши севастопольские дамы во время бомбардирования города последовали примеру Дарьи Александровой, и многие из них до приезда из Петербурга сестер Крестовоздвиженской общины занимались перевязкою ран в госпиталях и не малую приносили пользу раненым" (Ульрихсон, стр. 114 и сл.).
После войны Дарья вышла замуж за отставного матроса и поселилась в Николаеве. При выходе замуж получила в приданое 1000 р. За деятельность на пользу армии награждена золотой медалью (А. Ф. Погосский, стр. 405 и сл.), говорят, очень много-с помогала-с и даже сама перевязывала-с раненых под Альмой... А что? вы уже приютились?
– Мне уже отвели квартиру, ваша светлость, лучше вашей.
– Хи, хи, хи, хи,- судорожно произнесенное, но с некоторым удовольствием. После этого он начал разбирать кучу писем от пленных, и я, спросив его из учтивости,- признаюсь, не из участия,- о состоянии его здоровья, счел за нужное убраться поскорее из жарко-нажарко натопленной лачужки, встал и откланялся.
– Прощайте-с, мы близко здесь живем друг возле друга-с,- и опять принужденно судорожное: хи, хи, хи...
Так окончилось свидание с провидением Севастополя. Что же это такое? Пуф или правда? Что значит это уединение, это притворное спартанство? К чему жить в лачужке и хвастаться еще этим, когда можно бы жить и в городе и в батарее, где мы теперь живем. Что значит это смирение, эта тихая, прерывистая речь?
По дороге в Севастополь я познакомился с двумя партиями, одна укоряет главнокомандующего, что он не обращает ни малейшего внимания на административную часть, имея в виду только одну стратегическую; к другой принадлежал именно Апраксин, который называл себя дураком за то, что он, оставив жену и детей, вступил опять в службу, и оконтуженный возвращался восвояси.
Апраксин, как кажется, добрый и честный парень, утверждал, что гений Меншикова в тайне приготовляет огромные планы, что это - величайший полководец, знающий все глубины человеческого сердца, что он один только может спасти Севастополь и что без него все потеряно. Приехав в Севастополь, я, за исключением д-ра Таубе, который nolens-volens (Волей-неволей) должен все хвалить в своем пациенте, кроме его привязанности к Радемахеру, Распайлю и атомистике (Иог.-Г. Радемахер (1772-1849)-немецкий врач-мистик, противник научной медицины, основатель так называемой "здравомыслящей опытной терапии", которую выводил из алхимии; имел много последователей в кругах аристократии.