Северная роза
Шрифт:
Все новое! И – вот замечательная, поистине великолепная мысль! – эти новые вещи Троянда сможет выбрать себе сама. Целый день они вдвоем проведут на Мерчерие [23] , и он будет покупать Троянде все, что ей ни пожелается, пусть даже это будет солнце в небе. А потом, к вечеру, они вернутся во дворец, пройдут в новые, свежеубранные покои, куда будут уже доставлены все покупки, устроят великолепный ужин, отмечая новоселье… а потом будет ночь, такая ночь, что золотая роза Аретино забудет обо всем на свете, не то что об этой дикарке Молле, которая всем была хороша, да вот беда, оказалась так глупа, так непроходимо глупа, что заслуживает теперь лишь скорейшего забвения.
23
Главная
И, изгнав мертвую африканку из своей бездонной памяти, Аретино вытянулся на постели рядом с беспокойно дремлющей Трояндой, намереваясь хоть немного поспать перед оргией покупок, которая начнется завтра с самого утра.
О, эта улица Мерчерие! Блестящие патриции и патрицианки, разряженные в пух и прах; албанские воины, находящиеся на службе у республики; греки; матросы всевозможных судов; залитые в золото и багрянец должностные лица Венеции; гондольеры в бархате – все мешалось, сталкивалось и разливалось по узкой улице, между двумя рядами блестящих лавок. Витрина каждой была убрана с таким вкусом и роскошью, что представляла собою бесценную картину. Сукна, разные невиданные материи, шелка, атласы, бархат, дивные, тончайшие в мире кружева, изящные бахромы, полотна, разноцветные ленты, парча, золото, серебро, жемчуг, брильянты – все это представляло зрелище неописуемое.
У Троянды разбежались глаза, она не знала, куда смотреть: то ли в витрины, то ли на платья проходивших мимо дам (некоторые повергали ее в завистливый столбняк!), то ли, задрав голову, разглядывать балдахины с золотыми кистями, украшавшими каждую лавку. Все стены в честь завтрашнего праздника Успенья Богоматери были закрыты волнами белого шелка и атласа, от дома к дому через улицу висели цепи, на которых красовались фонари из граненого хрусталя. Наверное, вечером, когда зажгут эту иллюминацию, горящая бесчисленными огнями и убранная во все белое Мерчерие будет представлять собою воистину волшебное зрелище! Впрочем, подумала Троянда, если они с Пьетро и дальше будут продвигаться с такой же черепашьей скоростью, останавливаясь перед всякой витриною, заходя во всякую лавку и покупая все подряд, они недалеко уйдут, и вечер застанет их на Мерчерие, и они увидят все великолепие иллюминации.
Сердце Троянды дрожало от восторга. Какой Пьетро добрый, как любит ее, если привел ее сюда и всячески старается развлечь! Конечно, он и сам любил роскошь, прекрасные вещи, блеск, золото и сверканье ожерелий, колец, серег; он и сам получал удовольствие, перешучиваясь с торговцами, толкаясь среди покупателей… особенно когда его бриллиантовые пуговицы, нарочно пришитые кое-как, вдруг отрывались, катились по мостовой, их кто-то поднимал, с трепетом возвращал – и тогда Аретино снисходительно дарил пуговицу поднявшему, забавляясь, как дитя, его восторгом… Конечно, ему самому здесь нравилось, но все-таки он потратил целый день своего драгоценного времени, и кучу денег, и готов потратить еще больше, только чтобы утешить ее, изгладить из ее памяти смерть Моллы.
Страшный образ мертвой негритянки и впрямь отодвинулся куда-то в глубины сознания, однако порою всплывал на поверхность, и тогда словно бы черная тьма застилала взор Троянды, стирала улыбку с ее уст, холодила ладони. Но она не давала Пьетро заметить свою печаль и с удвоенным интересом перебирала неисчислимые богатства Мерчерие, заглядывалась на прохожих, смеялась, пила ледяной лимонад, ела конфеты…
Крики продавцов воды и сладостей покрывали даже гул, неумолчно стоящий на Мерчерие с полудня, когда открывались лавки, до глубокой ночи, когда они закрывались. Казалось, торговцы caramelli орали для собственного удовольствия! Зажмурится, пошире расставив ноги и прижимая к себе лоток с товаром, – и начнет выводить ноты, одну пронзительнее другой, а тут давно уже стоят дети и взрослые с сольди в руках, ожидая, когда артист достаточно накричится и можно будет взять у него обваренную сахаром фигу, или весь в леденцовой коре апельсин, или нанизанные на палочку и посыпанные сахарной пудрой орехи, изюм, виноград…
Троянда засмеялась от счастья. Боже, Иисусе Сладчайший! Ей чудилось, будто она заново родилась. Сколько уж лет – десять, а то и больше? – толком не бывала она на улицах Венеции?
Конечно, в День Святого Марка все монахини из всех монастырей,
Троянда почему-то недолюбливала Святого Марка (хотя казалось бы, чем перед нею провинился смиренный апостол веры?!), особенно не нравилось ей это имя, почему-то часто являвшееся в снах и напоминавшее короткий окровавленный обрубок, – все-таки его день был для всех истинным праздником, которого с нетерпением ждали до будущего года, бесконечно вспоминая, как становились на колени на плитах, касаясь ног бронзового Христа и безостановочно творя крестное знамение; как бросали монеты в ящик, которым обносили церковь, собирая подаяние «для бедных умерших…».
Почему-то Троянда всегда норовила стать рядом с застывшими в дружеских объятиях четырьмя статуями из красного порфира. Венецианцы называли их quattro mori – четыре мавра. Говорили, что статуи были поставлены здесь в память о неудавшейся попытке ограбления сокровищницы Сан-Марко, предпринятой четырьмя сарацинами. Под скульптурами выбита была старинная венецианская поговорка: «Замышляй и поступай как знаешь, но помни о последствиях».
Слова эти казались Троянде чарующим, но бессмысленным звуком: сама-то она ничего не могла «замышлять и поступать» по своей воле! Потом процессия прелатов выступала вереницей, и вдоль столбов двигались белые и золотые митры, узорные и мерцающие ризы. Начиналось песнопение – странное и прекрасное, состоящее из чередования очень высоких и низких голосов, – нечто вроде монотонного речитатива, оставшегося, может быть, еще со времен византийского владычества. Музыкантов и певцов видно не было, неизвестно, откуда выходил этот речитатив; он реял и возносился вверх в багровом и пасмурном освещении, как голос бесплотного существа в сияющей пещере какого-нибудь духа…
Потом монахинь торопливо гнали в монастыри самыми безлюдными улочками, некоторые из которых были так узки, что даже солнечный луч не мог протиснуться между домами и порадовать своим светом обитателей нижних этажей, а девицы были настолько подавлены впечатлениями, что не в силах были смотреть по сторонам, на живую жизнь людскую. Да и грехом это считалось – жизнь живая… И сейчас Троянда впервые без ощущения греха смотрела на великолепный город, раскинувшийся на морском берегу.
Они уже дошли до конца одного ряда лавок и, стоя на Пьяцетте, собирались повернуть обратно, причем купец из ближней лавки, высокий, статный, чернобородый, вовсю уже зазывал их, вываливая на прилавок рулоны тканей, сверкающих невиданными иноземными переливами цветов.
Но Троянда взглянула на него мельком – никак не могла оторваться от созерцания города.
Она как бы в первый раз вглядывалась в голубоватый блеск, где из неподвижных вод каналов и лагуны в бесконечную даль разворачивалась грандиозная панорама мраморных дворцов и храмов, стройных колоннад, величавых памятников, смело изогнутых мостов, кружев, изваянных из камня, окаймлявших палаццо и церкви, мавританских, готических и византийских окон, полувоздушных балконов, зубчатых кровель, высоких остроконечных башен несчетных соборов, – и глаза ее не имели силы оторваться от этой фантастической картины. Право же, Венеция стала еще прекраснее, чем тринадцать лет назад, когда Троянда попала сюда. Нет, Дария! Тогда ее более всего поразило, что долгожданная земля, постепенно проступившая сквозь дымку морского рассвета, тоже плывет среди волн, как гигантский сказочный корабль. Она не могла поверить глазам – везде вода! Она охватывала и пронизывала весь город, разделяя его сине-зелеными лентами. А вдали, в тонкой дымке облаков, высились отроги Альп – точно бледная стена, отделяющая это водное царство от остального мира. Девочка тогда только воскликнула: «Батюшки-светы! Что за чудеса: дома из воды растут. Ну и город! Ни деревца – камень, вода и небо».
– Что? – спросил Аретино, и Троянда сильно вздрогнула, выронив от неожиданности засахаренную дольку померанца.
– А что? – рассеянно переспросила она.
– Ты говорила нечто непонятное, да так быстро, так удивленно! Полная абракадабра. Это на каком же языке?
– Да так, ничего, – невпопад ответила Троянда, подходя к ближайшей лавке и приподнимая краешек тончайшего, изукрашенного золотыми блестками кружева, похожего на паутинку, озаренную солнцем.
Но не видела она кружева, и онемевшие пальцы ее слепо, бесчувственно перебирали чудесное изделие.