Сферы
Шрифт:
– Что?
– Зацепа! – с той же интонацией, смакуя слово, повторила старуха. – Здесь до ночи шумно. Идём на рынок. Может чего купим подешевле или продадим подороже.
Они вошли в ворота рынка, широкие и глубокие, и более подходящие для крепости средней руки, чем для торжка. Пройдя мимо сухого фонтана, старуха по хозяйски расположилась за прилавком.
– Мешки ставь сюда. Рядом со мной.
– Эй, Лексевна, ты, где такого кавалера подхватила. Для себя сберегаешь или для кого сохраняешь? Ты чего-то сегодня припозднилась. Поздно встали?
Прилавочные соседки захохотали и стали
– Всё вам языки чесать. О прилавок почешите. Молчали бы лучше – покупателей распугаете.
Перебраниваясь с соседями, Лексевна развязывала узлы на мешках и выкладывала на прилавок кошечек с прорезанными в голове щелями, цветные блестящие коробочки, прошитые по рёбрам крупными стежками, бумажные абажуры и прочие нехитрые предметы быта.
– Ты, милок, ступай. Погуляй часик другой. Расторгуюсь – расплачусь с тобой. Ступай.
Андрей, пройдя рынок насквозь, вышел на неширокую улицу. Справа начинался подъём на мост. Слева – перспектива домов. Он проклинал себя за то, что связался со старухой. Московская жизнь начиналась с рынка, что не сулило ничего хорошего в будущем.
Висящий за левым плечом вещмешок перетянул Андрея в свою сторону. Улица закончилась площадью в окружении двухэтажных домов, и только впереди торчало высокое здание мосторга. Из-за забора пахнуло подгоревшей гречневой кашей. За парикмахерской висел красный рак. Вход в пивную с площади прикрывал от сторонних глаз кругляк деревянного киоска «Союзпечати», выкрашенный коричневым суриком.
Спустившись по трём перекошенным ступеням, Андрей попал в зал. Несмотря на ранний час, все столики были заняты. Он опустил мешок на пол и сел на свободное место у столика, занятого двумя любителями утреннего пива, бросившими равнодушный взгляд на Андрея и тут же вернувшихся к своим кружкам и разговору.
Перед Андреем выросла фигура подавальщика в серо-белой кургузой куртке и тёмных брюках, из левой штанины которых торчал резиновый шишак протеза.
– Пару пива и чего-нибудь поесть.
– Может, сто грамм?
– Давай, только поскорее.
На рынок Андрей решил не возвращаться. Плевать он хотел на старухины благодарности. Но какая-то досада на себя или на старуху жевала сознание, и только появившаяся еда и питьё отвлекли его от этих мыслей.
Утолив первый голод и почувствовав жар от выпитой водки с пивом, Андрей оглянулся по сторонам. Сквозь табачный дым просматривались группки, большие и маленькие, занятые мыслями, навиваемыми пенным напитком. Соседи по столику не обращали на него внимания. Они стукались кружками, отламывали шеи ракам, хрустели баранками. Из их разговора Андрей понял, что они работают на хлебозаводе. Курносого звали Иваном, рядом с ним сидел Миша.
– Послушай, Иван! – Андрей обратился к курносому. Почему-то тот внушал большее доверие.
– Ты откуда меня знаешь? Чего тебе? Ты от кого? Ты от Вальки?
– Я от себя. Помоги мне устроиться где-нибудь. Я сегодня в Москву приехал.
– Ишь ты, едрёна корень! Разговорчивый какой! Пошёл ты…
– Ты чего, Иван? – остановил его приятель. – Видишь, приезжий. Что он о москвичах подумает?
– Да что хочет, то пусть и думает. Я его трогал? Мы к нему приставали? Сел и сиди, сопи в две
– Как тебя звать-то?
– Зовуткой. Я к вам, мужики, как к людям, а вы… Я же не без рук. Придёт моё время, долго Андрея просить не придётся.
– Вот что, Андрей, ты на Ивана не обижайся. Мы только после ночной смены. Устали как черти. Он и в трезвом виде чёрт чего несёт, а уж выпьет… понимать должен. Пошли со мной, если поел.
Иван продолжал ворчать и на улице, поминая всю дорогу приезжих, которые понаехали со своими проблемами и мешают жить коренным москвичам. Во дворе Иван шмыгнул за выступ дома, погрозив Андрею здоровенным кулаком.
Слон-Миша подошёл к двери под ржавым козырьком и поманил Андрея за собой.
2
Седьмой год Анюта с Катей жили бок об бок. Сначала в одной палатке на строительстве укрепрайона (копка котлованов и уступов), куда их на добровольной основе послал горком комсомола. Затем в одном вагончике на подмосковном железнодорожном узле, в бараках почтового ящика, а теперь – в одной комнате студенческого общежития.
В первую военную осень им пришлось многое пережить вместе. Копать землю, прятаться от немецких самолётов, хоронить менее удачливых подруг, читать немецкие листовки с забористым текстом и стихами. И кто их только сочинял? Видимо, затерявшаяся в чужом стаде русская душа.
К будущему укрепрайону везли их в товарных вагонах, на облупившихся боках которых просматривались двуглавые орлы. Выгрузили посреди поля и пешком заставили прошагать полсотни километров. Выдали палатки, лопаты и котлы, в которых дня два варить было нечего. Работа была до одури нудная. Копали уступы, перекидывая землю с нижних ярусов на верхние, и так с раннего утра и до самого вечера. Между копающими ходили военные, распоряжавшиеся всеми работами.
По утрам палатки покрывались инеем, а головы промерзали, как капуста до кочерыжки, до турецкого седла. Но количество брало своё. Постепенно из исполнения трудовой и гужевой повинности вырисовывался общий результат работы тысяч людей. Отдельные участки соединялись между собой и приводились к общему порядку укрепрайона. Но до специальных сапёрных и инженерно-технических работ дело не дошло.
В конце сентября посредине дня проехала эмка, подъехавшая к группе военных. Из эмки высунулась папаха и шинель с красной оторочкой. По реакции военных, по скорости, с которой они рассыпались, стало ясно, что произошло нечто из ряда вон выходящее, то, о чём постоянно говорилось по ночам в палатках.
Вечером они уже были на марше, побросав всё, что нельзя было унести.
Эшелон, в который их посадили под утро, двигался медленно, отстаиваясь по несколько дней на полустанках и станциях, по названиям которых знатоки определяли направление затянувшегося движения, которое вскоре совсем прекратилось – от эшелона отстегнули поезд. Кормили исправно, но никаких объяснений не давали: ни где они, ни сколько всё это будет продолжаться. Велено было от вагонов далеко не отходить и быть готовыми к немедленной отправке.