Ш-ш-а...
Шрифт:
– Если гадаешь, хотела ли мать убить тебя, – сказал он, – позволь мне вместо нее ответить. Это ты ее убил. Столько лет беспокойства, тревог от сознания, что тебе никто и ничем не сумеет помочь. Да, именно таким я тебя представлял, поешь в пустоту, разговариваешь, ни к кому не обращаясь, идиот распроклятый. Мы с твоей матерью были счастливы, по крайней мере до того, как ей пришлось расхлебывать историю со своей проклятой сестрой. Почему бы тебе не найти эту суку, чтоб вы с ней враньем обменялись. Только сюда не возвращайся.
Он толкнул
– Надеюсь, ты доволен, – сказал мужчина.
– Сейчас в воздухе тысячи хреновых самолетов везут людей отсюда туда, откуда они прибыли.
Мир ненадолго складывается воедино, а потом расплывается, развинчивается, детали разлетаются в стороны.
– Все в порядке, ему дали успокоительное, – сказала стюардесса. – Не обращайте внимания, мэм, пусть бормочет. Или мы вас пересадим.
– У меня был двоюродный брат вроде него, который трахался с…
– Если можно, я останусь, – шепнула пассажирка рядом со мной. – Немножко нервничаю в полете, но если с ним все в порядке, то…
– Он спокоен, как любой другой пассажир самолета.
В маленьком овальном окошке молится богомол. Что онделает на борту?
– Нету никаких насекомых. Во всяком случае, никто еще не жаловался. Я все кругом опрыскиваю дважды в год. Если тебя это волнует, не будет никаких проблем.
Мир ненадолго складывается воедино, а потом расплывается, развинчивается, детали разлетаются в стороны.
– Старик, чего когти рвешь? Сюда греби.
Пассажирка заворочалась, заерзала, устраиваясь поудобнее, прижалась лбом к стеклу, потея, затуманивая иллюминатор.
– Принести вам чего-нибудь?
– Выпить? Я бы выпила. Джин с…
– …Давай выпьем.
Мир растаял, опустел от меня, превратился в диванные подушки, в стенные панели, в пластик и стекло.
– Пожалуйста, ваш джин.
– Он шевелится. Разговаривает во сне.
– Ничего, мэм. Пилот не взлетел бы, если б возникла какая-то опасность.
– Я ничего и не говорю. Сижу выпиваю, и все.
Я свернулся калачиком, обхватил себя за колени, лицо мокрое от воды из-под роз. Мир ненадолго складывается воедино, а потом расплывается, развинчивается, детали разлетаются в стороны.
– Пожалуйста.
– Боже, какая крошечная бутылочка.
– Говорят, нам вообще не следует подавать спиртное.
Соседка толкнула меня локтем, стараясь, чтоб вышло не грубо, только все равно вышло грубо. Граница между ожидаемым и желаемым перемещается с такой дьявольской скоростью, что вообще веришь в существование этой границы единственно потому, что тебе кто-нибудь постоянно показывает, где она находится.
Я толкнул ее в ответ.
– Извините, пожалуйста!
Сумасшедшие, преступники, еще хуже – старухи, напрочь
– Мэм… мэм!..
– Можно забрать ваш бокал?
– Можете заодно и меня забрать. Он так и не успокоился.
Она оставила гореть лампочку для чтения, направленную мне прямо в глаза, белую, флуоресцентную, как фальшивое солнце.
– Извините за беспокойство, но…
– Я пересажу вас на другое место. Это наша вина. Врачи сказали…
– Понимаю. Просто очень нервничаю.
Пассажирка протиснулась мимо меня.
– Не принесете еще выпить?
– Ну… пожалуй.
– Я о вас чего-то не знаю? Кто-то вам дал специальное разрешение пить у всех на глазах?
– Сейчас принесу.
Я остался один. Она направила на меня маленький вентилятор, крошечный бриз. Скоро ветер начнет выдавливать стекла и стены. Будто выключишь телевизор, и вдруг слышишь, как птицы щебечут, как ветер шумит. Но ведь эти звуки раздавались и прежде, а ты не замечал под ракетные выхлопы в своих мозгах. Ветер дует в листве во дворе, шепчет слова, начинающиеся на «ш-ш-ш», сквозь которые едва слышно людей, разговаривающих в другой комнате.
– Спасибо. – Я едва расслышал пассажирку. – Обычно я не пью.
Слушай, Шорти, я твои мысли читаю. Чистый скотч. Выпью свою кровь до капли, исчезну из времени и пространства.
Не время сейчас путешествовать. Синкопированный регтайм. Время мимо течет в никуда. Возможно, мы не приземлимся. Возможно, плывем прямо к смерти, абсолютно ничего не зная.
24
Наверное, полиция нашла скомканное письмо и обратилась к Мисси. Все как-то устроилось, я прилетел домой в самолете, как и обещал таксисту. Опять бреду себе по тем же самым улицам, ни черта не делая, только думая, плыву под холщово-серым небом или под солнцем, кислым как грейпфрут, и всем на меня глубоко наплевать, черт возьми. Мир даже хуже, чем раньше, перемалывает и перемешивает все, что я вижу, думаю, слышу, вкушаю, нюхаю, пока в памяти иногда не всплывают, как солнце, светящее сквозь октябрьские листья, Лос-Анджелес, Денвер, другие места, где мне довелось побывать.
Лежу на матрасе в номере мотеля, стараясь сосчитать дырки в навесном потолке. Дошел до двадцать четвертой, когда дыры стали сливаться, словно слишком близко разглядываешь фотографию, потом отодвигаешь подальше, и из чернильных точек вновь рождается образ. Теперь это образ Иисуса.
– Вот к чему я веду, Рей. Ты везде бывал в этом проклятом городе, за исключением одного места – церкви. Только туда никогда не пробовал заглянуть, черт возьми.
Ну, я знаю, Иисус не стал бы так говорить, хотя, может быть, с каждым Он разговаривает чуть-чуть иначе. Может, будь я учителем, говорил бы искусно и гладко. А с тупым болваном на палочке – как неотесанная деревенщина.