Шаг в палеолит
Шрифт:
– А скажи мне, Лисёнок, где вы с братом спите? – Хлоп! И воздушные замки развеял суровый ветер.
Взгляд сразу потух, плечики ссутулились. Опустив голову, она чуть слышно пробормотала:
– Мы спим возле костра.
– Возле какого?
Неопределённое пожатие плечиками.
– А едите что?
Голова ещё ниже, и даже брат вышел из созерцательного состояния и с беспокойством стал прислушиваться к разговору.
– Нам дают. И ещё мы сами что-то находим.
В общем, дальше последовал весьма тяжёлый разговор. В процессе его вдруг, неожиданно для себя, я сказал:
– Так, ребятки, ну-ка идите поспите у меня в шалаше. Мне нужно кое о чём подумать.
Не слушая вялых возражений, я содрал с них жалкие обноски и засунул обоих
Немного повозившись, дети быстро уснули. Ещё бы, сытно, тепло, безопасно. Столько новых эмоций и впечатлений, предохранительная система моментально отключила сознание от реальности. Меня же одолевали невесёлые думки.
Ах, господин Экзюпери! Величайший мудрец, единственная фраза коего повесомей многих философских трактатов. Увы, безжалостный молох войны пожрал тебя, как и миллионы других, обычных, талантливых, гениальных. Но всё же ты успел сказать своё бессмертное: «Мы в ответе за тех, кого приручили»! И ни прибавить, ни убавить.
Я всегда чувствовал, что хотел больше одного ребёнка. И чем старше становился, тем отчётливее это понимал. Сам не сподобился. Очень надеялся на сына, вот бы наделал он мне внуков да внучек… А вон как вышло. И вот теперь эти дети. Рассудок говорит: ты старый дурень, одно дело – подохнуть самому, и совсем другое – утянуть в могилу детей, доверившихся тебе. Любая твоя оплошность, любой несчастный случай – и всё… Выживать в каменном веке одному – это, в принципе, авантюра, а с детьми – авантюра втройне. Много ещё чего говорит рассудок, умного и правильного. Сердце – только одно: не бросай, и у тебя всё получится.
Порассказали они мне тут о своём житье-бытье. Дети и при матери, кроме неё, конечно, никому не были нужны, а после того, как она умерла, просто чудом пережили зиму. Как только потеплело, охотник, у которого они жили с матерью, вышвырнул их на улицу. Дать бы за такое ему по голове, да, боюсь, не поймёт, за что. У нас и в двадцать первом веке детей на улицу выкидывают, а тут… Вот и побираются они от одного костра к другому. Одинокие, никому не нужные, чужие.
Я когда их раздел… мать моя, кожа да кости. Все признаки истощения. Им расти нужно, калории необходимы, а они последние запасы тела проедают! Ещё чуть-чуть – и предел прочности организма будет преодолён, начнутся болезни, которые ещё сильнее ослабят их, и всё… Смогут ли они пережить следующую зиму, если не случится чудо? На чудо они, кстати, и надеются. Мечтают, что на Большой осенней охоте повстречают людей своего племени, и они, высокие и рыжие, сильные и добрые, возьмут их к себе. Увы, доброта и щедрость, скорее всего, присутствовала лишь в рассказах матери. Именно поэтому так велико было разочарование Лисёнка, когда я сказал, что не из её племени. Чуда не случилось… Или случилось? Может, я и есть это чудо?
Лисёнок и Белка – два стойких оловянных солдатика, упрямо встречающие грудью невзгоды жизни. Лисёнок вместе с другими девочками ходит собирать то, что даёт природа – грибы, ягоды, орехи, ловят ящериц и собирают яйца, выкапывают из земли различные корешки. Весна – плохая пора: старого осталось совсем мало, новое ещё не выросло. Лисёнок копает землю плохеньким сучком, говорит, что лучше копать ракушкой, но они хрупкие, часто ломаются и режут ей руки. Иногда, если попадается что-нибудь приличное, старшие девочки могут это отнять. Лисёнок никогда не кричит и не плачет и всегда сопротивляется до конца. Брат тоже занимается собирательством, а ещё он собирает и приносит хворост к кострам, за что ему дают немного еды и пускают с сестрой переночевать возле огня. Но он вполне может наскочить на рысь или росомаху. Потому что топливо вокруг стойбища быстро кончается, и нужно уходить за ним всё дальше и дальше, а в ватагу его частенько не берут, и он на свой страх и риск идёт один. Ещё Белка иногда подворовывает еду, чего очень стыдится. Тумаков и шишек он огребает вдвойне, так как не только постоянно отбивается от мальчишек сам, но и пытается защищать сестру. Он боец, но откуда взять силы, если ешь мало и нечасто.
Так что же их ждёт? Ужели счастье впереди?! Может, стоит рискнуть, нам, троим чужакам, наперекор всему миру?!
Я всегда восхищался фразой мудрых латинян: «Делай, что должно, и свершится, чему суждено».
Не часто в моей, можно уже сказать, другой жизни я в состоянии был следовать этому принципу. Иногда из страха, иногда из корысти, иногда из лени. Может, пришло время отбросить сомнения и следовать зову сердца? Сделать, что должно, чтобы случилось, чему суждено?
За размышлениями не заметил, как подошёл Хатак. Вот его не было – и вот он уже под носом сидит. Нехорошо так сосредотачиваться, за потерю бдительности тут и сожрать могут.
– Хатак, мне нужны шкуры, – ошарашил я его с ходу. – Если я дам тебе маленькое копьё, то на что я могу рассчитывать?
– Зачем тебе шкуры? – удивился охотник. – У тебя хорошая одежда, а до зимы ещё далеко.
– Не для себя.
– А для кого?
Я кивнул на шалаш. Хатак поднялся, заглянул, потом снова сел, долго и задумчиво посмотрел на меня.
– Эти дети, Пётр, в своей недолгой жизни не видели ничего хорошего. Они – словно колючка, прицепятся к первому, кто погладит их по голове. Именно поэтому их никто старается не привечать. Думаешь, тут их никому не жалко? Думаешь, мне их не жалко? Но два лишних рта, Пётр! Бывали зимы, когда совсем ослабшие старики брали на руки самых маленьких детей и уходили в степь. Чтобы остальные выжили. Я это видел, Пётр! Сейчас ты их накормил, пригрел, хочешь дать новую одежду, а потом ты уйдёшь… Что будет с ними, Пётр?
– Они уйдут со мной, Хатак.
– Пф-ф… – фыркнул Хатак. – Ты, конечно, могучий шаман, Горький Камень, но я наблюдал за тобой: охотник из тебя… э-э… – Он слегка замялся.
– Не стесняйся, Хатак. Охотник из меня плохой? Очень плохой? Или скажем как есть: дерьмовый!
Дед слегка стушевался от таких слов: чтобы кто-то сам себя не побоялся признать «дерьмовым охотником», он за всю свою долгую жизнь не слыхивал.
– Всё правильно, всё так и есть, – продолжил я, – но скажи мне, старый и опытный охотник: как при таком изобилии живности вы умудряетесь голодать? Небо темнеет от птицы, в реке рыбы столько, что можно по спинам ходить, по степи бескрайние стада бродят, а вы с голоду дохнете! Это не в упрёк вам, Хатак. Просто вы не знаете, как можно жить по-другому. А я знаю. И если нам с ребятами будет сопутствовать удача, поверь, Хатак, всё у нас будет хорошо.
После столь эмоциональных высказываний повисла молчаливая пауза. Мы сидели и наблюдали, как на углях пляшут маленькие язычки пламени. Наконец Хатак заговорил:
– Не так давно мне казалось, что за свою долгую жизнь я видел так много, что, наверное, видел всё. А потом я встретил тебя… и понял, что я не видел очень многого. Чудесное оружие, чудесная одежда, вещи, странные и непонятные, новые слова, которые ты иногда произносишь. Ты не боишься жить один и даже собираешься прокормиться сам и прокормить двоих детей, хотя признаёшься, что совсем плохой охотник. Ты говоришь, что можешь делать разные вещи, которых никто не может делать… И тут, – он положил руку себе на грудь, – где, казалось, остались лишь угли от того жара, что гнал меня всю жизнь, всё вперёд и вперёд, снова горит огонь…
– Так в чём же дело, Хатак, пойдём со мной? И многое, о чём я тебе рассказывал, ты увидишь собственными глазами.
Он долго и пристально смотрел на меня, а потом поднялся и ушёл… так и не проронив ни одного слова.
Когда дети проснулись, до вечера оставалось ещё куча времени, и поэтому я решил, что неплохо бы наловить рыбки на ужин. Быстро собравшись, мы отправились к реке. Есть тут одно местечко, очень перспективное, недалеко от моего лагеря. Обрывистый берег, стремнина уходит в сторону, огромное пятно медленно вращающейся воды – все признаки глубокой ямы.