Шаги по Сибири
Шрифт:
Потом знатоки высказывали догадку, что в центр города он забежал по льду широкой Оби.
Такое соседство радовало. Значит, и в городе с полуторамиллионным населением, с его шумом, дымом, может-таки прижиться существо, привыкшее к тишине леса и раздолью поля. Беспокоил только не в меру усердный следопыт:
— Ты бы заехал сверху, — предлагал он мне. — А я — снизу. Посмотрел бы я, куда он денется.
— А может, не стоит? Пусть живет себе на здоровье!
Но, видно, он не мог лишить себя такого удовольствия.
На нем были валенки, белый полушубок в талию, какие выдают работникам
— Это ж — ночное животное, — укорял я его. — Ему днем спать надо.
— Собаку бы хорошую, — возражал он. — Посмотрел бы я тогда на это ночное животное… — и продолжал тяжело мять валенками сугробы.
Определять отношение к зайцу одними симпатиями и антипатиями было бы рискованно, и я рассказал обо всем экологу — профессору С. Фолитареку.
— Заяц в соседях был бы нам кстати, — обрадовался он. — Ведь половина населения страны живет в городах и потому в черте их особенно важно соотношение «природа — город». Вот в Академгородке есть такой Телегин, так он это соотношение поддерживает.
Зайцы — слабость зоолога В. Телегина. На стене его тесной комнаты — фотоснимок большеглазого, трогательного в своей беззащитности зайчонка.
«Заяц гложет посадки», — жаловались ему садоводы.
Он советовал, как защищать сады.
«Косой пуглив и недекоративен», — твердили ему.
«Зато увидишь поутру на снегу свежую заячью стежку — на весь день бодрости прибавляется, — вздыхал он мечтательно. — Без животного все наши парки походили бы на какую-то выморочную территорию».
Позиции у Телегина основательные. Да, горожанин проводит свой день у станка, вечер — за книгой, у телевизору. И его отношения с живой природою все более переходят в сферу абстракции. Вот почему так важно, чтобы рядом было дикое живое существо.
Зоолог опытной станции Сибирского ботанического сада Владимир Иванович Телегин — человек действия. Благодаря ему не один любитель заячьего рагу поплатился за это блюдо расположением сослуживцев. Ему обязаны городским устройством многие тысячи таежных птиц, две тысячи белок-телеуток, пепельно-голубых красавиц в рыжих перчатках, с рыжими кисточками на ушах, а когда телеуткам пригрозила голодная зимовка, жители по призыву зоологов сколотили сотни кормушек.
— Это совсем не моя заслуга, — скромничает Телегин. — Белка сама за себя наилучший агитатор, и за всю природу — тоже.
И тут он прав: новосибирцы сначала ездили любоваться белками в академический городок. Теперь можно встретить этого зверька и в лесопарках старого города. Было время, когда иной мальчишка с легкостью необыкновенной мог и пристрелить белку из духового ружья с одной лишь «невинной» целью — хорошенько ее рассмотреть, набить чучело. Теперь рассмотреть ее можно и не убивая, да никто этого и не позволит. Вот он — эффект присутствия белки в городе.
Телегина кое-кто называет чудаком А все чудачество его сходится на том. что из-за зверя готов он поссориться даже с собственным начальством. На территорию все того же академического городка забрела мудрая лосиха. Принесла там двух лосят. Потом к ним примкнули еще трое сохатых. Эта компания крепко там осела, и, конечно же,
…Недавно я вновь решил побывать там, где почти в центре города спугнули мы зайца. Пришла моя очередь бороздить сугробы. Но как ни старался — не мог-таки найти заячьей стежки…
Тут Нарым — тут и Крым
Ночь застала нас наверху и была она по-зимнему студеной. И чтобы согреться, мы пораньше тронулись в путь.
Склон, по которому шла тропа, становился все круче, и с него мы любовались озером, окаймленным густым хвойным лесом.
Подъем на перевал был крут, но совсем не так длинен, как можно было бы ожидать. Вышли на плоскогорье, покрытое поначалу сухим и высоченным листвяком. Мы посидели в беседке, сооруженной лесниками. Повесили по обычаю нитку цветную на дерево, обвешанное разноцветными лоскутами, чтобы дорога была без злоключений. И тронулись далее. Тайга становилась болотистой, все более дикой. Тропа была еле заметна, да и она время от времени раздваивалась.
С густых ветвей, как в декорациях какого-то сказочного спектакля, свисали огромные бороды лишайника. Наши лошади то безнадежно увязали в болоте, то до крайности замедляли шаг, переступая обнаженные корневища. Время от времени сверкали вечным снегом дальние зубья вершин. И невольно вспомнилось:
Дик и страшен верх Алтая, Вечен блеск его снегов.Вскоре мы поняли, что спуск рядом. За деревьями мелькнула узенькая лента Чулышмана, рева его порогов слышно не было. Река была очень далеко внизу.
Спуск в долину, казалось, бесконечен. И не достигнув низа, мы начали ощущать, что попадаем словно бы в другую страну. Лиственницы уступали место осинам со стволами в два обхвата, высокими и стройными, как эвкалипты. По красоте и силе состязались с ними березы. А в самом низу, на плоской, как тарелка, луговине, встретила нас зелень акации и шиповника, пестрота вики и клеверов, дружный стрекот кузнечиков, крупных и ярких.
На уединенной поляне, в высокой траве потревожили мы семейство непуганых глухарей. Они не стремились спасаться. Огромный бородатый глухарь с набухшими красными бровями только взлетел тяжело на ближайший сук и оттуда что-то настоятельно советовал глухарке.
Было это все на высоте около тысячи метров над уровнем моря. На холодных каменистых обрывах высоко над нами паслись дикие козлы — по-местному, буны, может быть, даже прятался снежный барс. А здесь — если б не рокот пенного Чулышмана, не скалы и водопады — можно было бы подумать, что очутились мы в средней полосе России. И чем ближе знакомились с этими местами — тем сходство все более подтверждалось. Сосны были, как с картин Шишкина, попадались обильные клубничники. Ночь тут дышала теплом, и стало ясно, что мы ехали навстречу лету.