Шах и мат. Рассказы
Шрифт:
– Да что ж это такое деется-то! А!? О-о-ой! Лишенько мое-е-е, лишенько! Да чтоб ты сдох! Паразит! Вот парази-и-ит! Третью несушку задавил! О-о-ой! – запричитала она с крыльца.
Пес хотел было, как обычно, положить убитую птицу на ступени крыльца, но по крику хозяйки, почуяв неладное, покрутился возле будки и, высоко подняв голову, не отпуская из зубов добычу, бросился за угол сарая, ища укрытия, с целью скрыть следы преступления. Его очередное появление перед сеткой куриного вольера и вид неживой подруги в зубах вызвали
– Иван! – заголосила хозяйка, обращаясь к главе семьи в открытые двери дома. – Да иди ж ты сюда, наконец! Полюбуйся на своего паразита! Пеструшку задавил твой поганец! Ой-е-ей! Ирод проклятый!
Она поднимала руки и опускала их, хлопая себя по синему рабочему фартуку. Руки ее были в муке, и от этих шлепков на фартуке оставались белые отпечатки.
Пес опять заметался по двору и кинулся обратно к своей будке, пытаясь протащить добычу через узкий лаз.
Дядя Ваня, бросив недочитанную газету, выскочил на крыльцо, успев только поднять на лоб очки в темной роговой оправе, с привязанной сзади к ушкам оправы белой резинкой. Увидев забирающегося в будку пса и задушенную курицу, он, недолго думая, схватил из лежащих на крыльце дров первое попавшееся под руку полено и швырнул его в собаку.
Полено угодило в стенку будки над лазом, вызвав звуковой резонанс, который напугал собаку еще больше, чем прямое попадание. Пес отскочил в сторону и с испугу наконец-то выпустил из зубов изжеванную шею пеструшки. Безжизненная тушка упала рядом со злополучной алюминиевой миской. Голова бедолаги с красным хохолком задела край посудины, выдав ударом клюва по металлу последнюю прощальную ноту: «Дзинь-нь!»
– На черта ты его прикормил! Ирода! – продолжала разнос тетя Дуня, расходясь в своем гневе не на шутку. – Вона ж тильки и треба жрать и жрать! Да курей давить! Геть его со двора, чтобы мои очи его больше не бачили! – от волнения она перешла на смесь русского и родного украинского языка.
– У-у! Идол тебя поднял! – поддержал он супругу, направляясь к собаке с очередным поленом в руках, загоняя ее в будку.
– Что там за разборки?! – Борис в три прыжка спустился с откоса дороги к воротам дома. – Мать! Ты чего тут разгон устроила?! – Он подошел к матери, так и стоявшей на крыльце. – Что случилось?!
– Вона! Подывысь, сынок! Вона моя хохлатка задавлена! – тетя Дуся показала в сторону задавленной курицы и затем махнула с отчаянием. – Куды хотите девайте эту зверюгу! Чтобы я его больше не видела!
– Иван! – обратилась она вновь к супругу. – Голову-то хохлатке отруби, что ли! Ее ж щипать да потрошить надо! Не выбрасывать же! Ой, лишенько мое! Ой, лишенько!
– На кой ляд ее рубить-то! – сообразил дядя Ваня. – Она и так уже того! Мертвее не бывает!
Он поднял курицу за голову и пошел к дому, волоча куриную тушку лапками по земле.
Во двор зашел Вовка, за ним братья Черкизовы. Вся бригада пацанов
– О-о! Батя курицу задавил! – пошутил Вовка, уже сообразивший, в чем дело.
– Шутишь все! Я тебе пошуткую! Ишь! Моду взял с отцом шутковать! – рассердился заведенный еще раньше руганью супруги отец.
Дядя Ваня плюнул в сердцах на землю, прошел со своей ношей мимо ребят и поднялся на крыльцо.
Вовка подошел к собачьей будке и присел на корточки, заглядывая в темноту собачьего убежища, пытаясь разглядеть собаку, оглядывая территорию вокруг будки, местами усеянную куриным пухом и перьями.
– Бать! Че делать-то будем?! – спросил более практичный Борис, поднимая с земли брошенное отцом полено.
– Дак куды ж его, мать его ети, теперь девать? – с крыльца вопросом на вопрос ответил отец, имея в виду несчастного пса. – Мать! На поленнице твоя хохлатка! – крикнул он вслед уже зашедшей в дом супруге. – Сегодня ж надо ее ощипать! – добавил он в открытые двери дома и, повернувшись к сыновьям, сказал в сердцах: – Было б ружье, ребята, отвел бы поганца в лес и пристрелил бы! Ей-богу, пристрелил бы!
Дядя Ваня присел на верхнюю ступеньку крыльца, снял со лба очки и неожиданно громким голосом произнес:
– Ну! Что там у вас за курево? Дайте отцу закурить, мать вашу! Домой не хочу заходить!
Дома на печке всегда лежал запас папирос «Беломорканал».
Борис протянул отцу пачку сигарет. Прикурив непривычную для себя «Приму», сплюнув табачные крошки, прилипшие к губе, Иван Исаич после глубокой затяжки, задумавшись о чем-то, тихо сказал:
– Лошадей и собак, ребятки, если что не так, обычно пристреливают.
Во дворе после произошедшей суматохи стало как-то непривычно тихо. Наступившую паузу нарушил пес, неожиданно заскуливший в будке.
– Гляди! Чувствует кобелина, чье мясо съел! – съязвил неугомонный младший Кольцин.
– Сынок! – обратился Иван Исаич к старшему сыну, понимая, что младшему такое поручение давать нельзя: – Сходи до Володьки Помазкина, поспрошай, сможет он стрельнуть нашего оглоеда?! Бутылку мы ему с матерью поставим!
– Бать, ты че! Да Помазок твой керосинит уже неделю! Он со двора-то выйти не может! Да и лето! Не сезон! Может, и патронов нет. Тетя Маша, как он запьет, и ружье кому-то уносит на сохранку, от греха подальше!
– Ну, не знаю! – ответил отец. – Мало в Нахаловке охотников? Ищите!
Считая разговор законченным, старший Кольцин поднялся со ступенек и, кряхтя, зашел в дом.
– Пойдем, мужики! Посидим еще! – предложил Борис, обращаясь к братьям Черкизовым. Вся компания вышла со двора, чуть поднявшись наверх, на излюбленное место посиделок. Вовка Кольцин налил себе и брату еще по полстакана вина, подводя итог произошедшим во дворе событиям, произнес тост:
– Чтобы наш кабысдох поскорее издох!