Шах и мат

Хейзелвуд Эли

Присутствующие в зале начинают взволнованно перешептываться. Сердце стучит у меня в ушах.

– Мэллори, «Фокс-Ньюс». Вы первая женщина, которая вышла в финал чемпионата мира. Как вам это удалось?

– Я просто… – Прикусываю нижнюю губу. – Думаю, все дело в том, что моя шахматная карьера не совсем обычная. Я не очень-то успела испытать на себе царящий в спорте сексизм, в отличие от большинства шахматисток. Думаю, пока просто не успела засомневаться в себе.

– Получается, вы не думаете, что чем-то лучше ваших предшественниц?

– Нет, конечно нет. Я…

–

Вы раньше не принимали участия ни в каких турнирах мирового уровня. Тогда что, по-вашему, позволяет вам претендовать на титул? Почему здесь вы, а не кто-то другой?

Я сглатываю:

– Просто…

Никакой причины нет. Мне повезло. Произошла ошибка. Я недостаточно хороша и…

– Мужик, – Нолан хрипит в микрофон, – она в буквальном смысле выиграла квалификационный турнир, чтобы попасть сюда. Может, начнешь следить за новостями?

Представитель «Фокс-Ньюс» пристыженно опускает глаза. Я бросаю взгляд на Нолана, который общается с толпой не хуже стендап-комика. Народ хохочет, кто-то даже аплодирует, настолько он кажется им забавным. Его любят, даже когда он всем видом показывает, что ему это не нужно. Я хочу крикнуть всему залу: «Прекрасно вас понимаю – я так же слепо его обожала!»

Хотя, наверное, с тех пор ничего не изменилось.

– Мэллори? Снова Эй-эф-пи. Вы с Ноланом в прошлом встречались – является ли это для вас препятствием? Повлияет ли это как-то на вашу игру?

Что ж.

Может, я и полная дура, но наивно полагала, что они не будут задавать таких вопросов. Уверена, модератор тоже не ожидал ничего подобного, потому что чувствую, как он напрягается рядом со мной.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не повернуться к Нолану. Давайте начистоту: до этого он отразил каждый непростой вопрос, который заводил меня в тупик. Но помочь с этим он вряд ли сможет. Я могу удариться в отрицание, совсем отказаться отвечать или сказать правду, но ни к одному из этих вариантов я не готова. Так что иду путем наименьшего сопротивления и слышу свой голос как будто со стороны:

– Нет.

Короткое слово эхом разносится по залу и звучит словно пощечина. Мне тут же хочется забрать его обратно. Я хочу посмотреть на Нолана и сказать…

Не знаю, что именно. Но это не имеет значения, потому что модератор берет инициативу на себя:

– Очень хорошо. Похоже, наше время истекло. Думаю, на сегодня все, но…

– Последний вопрос! Трент Моулс, «Нью-Йорк таймс». Чтобы поддержать соревновательный дух, назовите то, что вас восхищает в игре оппонента.

Модератор колеблется, будто чувствует, что позволить нам ответить будет плохой идеей. Но затем он поворачивается.

– Конечно. Вам есть что ответить?

Нолану нечего сказать. По крайней мере, мне так кажется. Он расслабленно сидит на стуле, будто мы не в Италии, а в Нью-Йорке, и наблюдает за тем, как Эмиль лажает с хлебной закваской, словно весь мир и десятки аккаунтов в соцсетях, посвященные исключительно его рукам, ямочкам на щеках и гамбитам, не следят за ним, словно ястребы.

Но внезапно что-то в нем меняется. Он немного наклоняется вперед – всего на дюйм, затем еще один – и делает глубокий вдох, перед тем как сказать в микрофон:

– Всё до единого, – говорит он. Прямо. Решительно.

Мое сердце разбивается на осколки.

За его заявлением следует тишина. Впервые никто не смеется. Ничего не говорит. Не набрасывает заметки у себя в планшете. Никто не поднимает руку, чтобы задать следующий вопрос.

Я в полном ступоре.

Модератор прокашливается и поворачивается ко мне.

– Мэллори? – спрашивает он. – А вас что восхищает в игре Нолана?

– Я…

Что меня восхищает больше всего? Что?

Он динамичный.

Борется до последнего, использует каждую фигуру, каждую возможность, хватается за любую идею, высасывая из доски все до последней капли.

Он смертоносный и дотошный.

Играть с ним увлекательно, весело, и он непредсказуем.

Каждая партия с ним приключение.

И эта складка у него на лбу, когда он размышляет, как сделать следующий ход максимально хаотичным и опасным. В такие моменты мне хочется отнять его руки от лица, чтобы вновь видеть эти глаза. Хочется разгладить морщины. Хочется показать все, на что я способна, чтобы…

– Мэллори?

Я отрываюсь от бутылки «Фиджи», на которую пялюсь последнюю минуту. На меня уставились миллионы глаз. Я сглатываю.

– Да, точно. Я…

У меня нет слов. Я ошеломлена, в смятении, дезориентирована. И модератор добродушно кивает.

– Что ж, похоже, ее ответ – ничего.

Несколько журналистов натужно посмеиваются. Затем в воздух взмывают руки в надежде на еще один, последний вопрос, которому уже не дано случиться.

– Всем спасибо, что пришли. Конечно, после каждой партии нас ждут более долгие пресс-конференции, поэтому я рад…

Одна из представительниц ФИДЕ просит меня остаться. Она берет меня за локоть и помогает спуститься с подиума. Я следую за ней мимо стула Нолана. Когда моя рука задевает его плечо, я не уверена, случайность это или жест отчаяния.

Я выхожу из зала, зная, что он так ни разу на меня и не взглянул.

На церемонии открытия я провожу меньше десяти минут. Когда жую пятую брускетту и вытягиваю шею, пытаясь разглядеть кое-кого с широкими плечами и подстриженными темными кудрями, Дефне хватает меня за запястье и тащит прочь.

– Ты посветила лицом, а теперь пора валить.

Ее ярко-красные губы растягиваются в вежливой улыбке перед каждым, кого мы встречаем на пути к выходу.

– Но я только пришла! И брускетты здесь просто потрясающие.

– В девять тебе надо ложиться спать, потому что завтра самая важная партия за всю твою карьеру.

– Да ну? Насколько я знаю, их двенадцать.

– Первая задает тон соревнований, Мэл.

– Я… Невежливо уходить так рано.

– Может быть. – Дефне тянет меня по лестнице. – Но твой оппонент даже не почесался показаться. Пока он ведет себя хуже, чем ты, мы в шоколаде.