Шахта
Шрифт:
Дорога извивалась вдоль береговой линии. Повалил мокрый снег, скрыв противоположный берег из виду.
– Можно задать вопрос еще по одной персоне?
– Да, постараюсь ответить по мере возможностей.
– Марьо Харьюкангас. Что вы можете сказать о ней?
Она усмехнулась и на некоторое время замолчала. Потом мы поговорили о погоде – что снегу выпало, как никогда, много, и что никто из нас не припомнит, чтобы в Хельсинки когда-либо был такой белый январь.
Мы подошли к парковке, и я предложил Харьюкангас подбросить ее на такси. Она посмотрела мне прямо в глаза и сказала, что пойдет пешком.
Планерка началась ровно в двенадцать. Хутрила бегло озвучил повестку.
Большая часть вопросов не представляла собой ничего нового: сокращение государственных расходов («Представим позицию парламента и добавим мнение обычных граждан – тех, кого это затрагивает напрямую. Так, Нопанен, ты сделаешь экспресс-опрос общественного мнения в Интернете, типа “Чем вы готовы поступиться и что вас не устраивает?”. Это скучно, но люди любят, когда могут поучаствовать»); дефицит городского бюджета Хельсинки («Хельсинки дотирует всю страну, а в ответ получает только шанкры сифилитика. Об этом не будем говорить напрямую, просто пара графиков вместо слов»); обязательная колонка о жизни общества («Что у нас на сегодня: заместительная терапия, снижение доходов, детский омбудсмен, плесень в школах, мамаши-наркоманки, что еще? Ладно, возьмем терапию. Можем ли мы сказать, что этим говнюкам нужно дать бесплатные лекарства, чтобы они не крали наших великов? Шутка»); Россия («Лиевонен, Кууси. Сварганьте что-нибудь, но делайте как и раньше и как в остальных газетах: все годится, кроме правды»).
Разобрав список, Хутрила перешел к темам, «которые отличают нас от других», и окинул взглядом присутствующих. Я поднял руку. Хутрила посмотрел в мою сторону и предложил высказаться Похьянхеймо, поднявшего руку раньше меня. Это был опытный журналист, собаку съевший на экономике: он собирался писать о господдержке частного бизнеса. «Социализм для капиталистов» – такой был заголовок будущей статьи. Хутрила посоветовал ему продолжать выбранную линию.
Все высказались до меня.
Культурный обозреватель Рантапаатсо пожелал написать развернутый материал о приехавшем в Финляндию для встречи с читателями американском писателе. «Если он согласится сделать что-нибудь еще, кроме как говорить», – сказал ему Хутрила. «А что ему еще делать, – спросил Рантапаатсо, – это же писатель, нормальной статьи не получится, если он будет только писать». – «Может, какие увлечения у него есть», – сказал Хутрила. «Здесь написано, что он борец», – прочитал Рантапаатсо в пресс-релизе. «Вот иди и борись с ним», – закончил Хутрила.
Наконец дошло до меня. Вкратце изложил ситуацию. Хутрила предложил мне слиться с группой пишущих о сокращении государственных расходов, а параллельно заниматься материалом о Суомалахти. Когда я произнес вслух это название, сидевшей передо мной Похьянхеймо повернулся, посмотрел из-под черных бровей и отвернулся обратно к бумагам. Хутрила еще раз повторил то, что сказал ранее: «Сначала все остальное, а потом Суомалахти». Планерка окончилась, Хутрила исчез.
Мне начали подкидывать имена и организации, предложили общий сбор по теме через три часа. Я прошел за свой стол, включил компьютер и начал думать.
– Значит, Суомалахти?
Я развернулся.
Похьянхеймо придвинулся ко мне со стулом. На улице за его спиной посветлело и снегопад прекратился. Похьянхеймо приподнял брови.
– Вот именно, – ответил я ему. – «Финн Майнинг». Суомалахти.
У Похьянхеймо было тело двадцатилетнего и голос семидесятилетнего: велосипед и курение были любопытным сочетанием.
– Ты помнишь Кари Лехтинена?
– В некотором роде, я пришел на его место. Слышал что-то о нем.
– Надо думать, только хорошее.
– Это еще как посмотреть.
– Шутка. Лехтинен был чертовски хорошим журналистом. Эдакий упертый баран, алкаш, но смыслил в нашем деле. С ним хорошо работалось, нужно было только научиться терпеть его всезнайство, вспыльчивость, приступы бешенства и навязчивое желание быть во всем правым.
– Читал его статьи. Отличный слог.
Похьянхеймо кивнул.
– Я тут подумал, ведь у Лехтинена всегда была целая куча зацепок повсюду. В том числе и по «Финн Майнинг» и Суомалахти, да и вообще по горному делу в Финляндии. Помнится, мы как-то с ним болтали, что, мол, сделаем статью о том рудниковом проекте за два евро, но не вышло. Лехтинен был из тех, кто брался за статью исключительно после того, как убеждался в достаточном количестве материала по теме. Поэтому иногда все затягивалось, появлялись вопросы. Я в смысле расходования ресурсов. Словом, мы так и не дошли до сути, потому что время ушло на всякое прочее.
Его голубые глаза и черные, как смоль, брови гипнотизировали. Пожалуй, многие, у кого Похьянхеймо брал интервью, позже замечали, что рассказали гораздо больше, чем намеревались.
– Если ты Лехтинена не знал, то о нем могла сложиться неправильная картинка. Он приходил и уходил, когда хотел, пах перегаром или выпивкой и не одевался в соответствии с последним писком моды. Но я знал его и все понимал. Он следовал одновременно за тысячью и одной вещью, вел записи по старинке, но, прежде всего, Лехтинен знал огромное количество людей – совершенно неожиданных – и умудрялся у всех у них брать интервью.
– Ну, предположим, – ответил я. – Допустим, он делал заметки о Суомалахти и горной промышленности вообще.
Похьянхеймо посмотрел на меня.
– Я просто уверен в этом.
– Отлично. Тогда где они и можно ли на них взглянуть?
– Вот об этом я и думаю.
– Насчет взглянуть на них?
– Насчет где они сейчас. Сколько же раз мне хотелось спросить у Лехтинена его мнение по той или иной теме, над которой я работал, почитать его записи, а их была тьма-тьмущая: всякие там тетрадки, бумажки и клочки – всякое.
– Разве его стол…
– В этом-то все дело. Его стол был приведен в полный порядок. Впервые! Все было аккуратненько сложено, стопки бумаги, карандаши – все по ранжиру. Ну я, конечно, просмотрел их все, хотя это и не совсем, скажем, правильно. В конце концов, я тоже всего лишь журналист.
Я не знал, как мне толковать слова Похьянхеймо: была ли в них ирония или сарказм, да и вообще было непонятно, насколько все это важно.
– То бишь его записок там не нашлось?
– Нет. Ни одной из тех его архиважных тетрадей, кстати, с картинками, нарисованными самим Лехтиненом. Мне, откровенно говоря, до сих пор не дает покоя то, что мы с ним так и не обсудили всей этой темы, хотя я уверен: у него точно было что-то нарыто. Тут к бабке не ходи. Просто он всегда тянул с написанием статей. Так что это может быть одной из причин, почему Хутрила не особенно обрадовался твоей идее. Все, что так или иначе затрагивает темы, которыми Лехтинен много лет подряд испытывал терпение Хутрила, так ничего и не добившись, вызывают теперь у того приступы жесткой аллергии.
Похьянхеймо встал, толкнув задом стул обратно. Проделал он это точно в расчете на эффектность: прокатившись пару метров, стул остановился точно в сантиметре от стола. Он повернулся, чтобы уходить, и я спросил:
– Что с ним случилось?
– Погиб в автокатастрофе, все это знают, – ответил он, оглянувшись по сторонам.
– Слыхал, но что произошло на самом деле?
– Лехтинен был в командировке в Берлине. Он любил бывать там, говорил, что город уродлив, прекрасен и бесконечен одновременно. Естественно, любил и по барам пройтись. И тут он уже под утро вышел из бара и направился домой по одной из темных улиц – если ты бывал в Берлине, то знаешь, что с уличным освещением там все не очень хорошо, не то что в Хельсинки. Там хоть глаз выколи и по улицам приходится идти чуть ли не на ощупь. В общем, какой-то пьяный за рулем сбил его, да так, что поотрывались на фиг конечности. Опознание проводилось по зубам и ДНК – голова была в лепешку.