Шальмугоровое яблоко
Шрифт:
«Я должен знать, что такое шальмугра! Я!! Почему я? Вот… Спрашивается: почему именно я?!»
ГЛАВА IV
ОТ ВЕЛИКОГО… ДО СМЕШНОГО
На этот раз он уже твердо остерегался что-либо рассказывать кому бы то ни было, даже Марусе… Марусе, может быть, тверже, чем кому-нибудь другому. Только вечером, раздеваясь перед сном, он вдруг 'Сделал вид, что случайно обратил внимание на этот свой старый шрам.
– Экая у меня все-таки стала гнилая память! – довольно натурально проговорил он, вытягиваясь под белейшим накрахмаленным пододеяльником. – Убей меня, не могу вспомнить, откуда у меня этот след на лодыжке.
Мария Венедиктовна уже в постели читала, как всегда, что-то свое, ему неинтересное .– какой-нибудь стариннейший любовный роман, может быть, даже Вербицкую… Оторвавшись от книги, она взглянула на мужа: много раз потом он спрашивал себя, как она тогда взглянула на него: просто так или уже странно?
– Действительно! – сказала, однако, она своим обычным педагогическим, бесспорным, не подежащим обжалованию тоном. – Может быть, и почему у тебя ребро левое сломано, ты тоже забыл? Очень просто почему: потому что ты шляпа, который попадает на улицах под машины. Вспомнил? Лежал чуть не год в больнице, а теперь: «Ах, я забыл!» Я-то, милый друг, никогда этого не забуду, проклятый тот год…
– Да, в самом деле… – успокоено (действительно, успокоено) пробормотал Коноплев, поворачиваясь на бок. Спорить не приходилось: был много лет назад такой случай, когда бухгалтер Коноплев, служивший в то время в одной трикотажной артели, попал на Выборгской в автомобильную аварию. Крылом трехтонки его протащило метров пять, бросило на диабаз, поковеркало… Да, да, совершенно верно, был же с ним такой казус! Он только не любил вспоминать о нем. Вот мог ли случай этот объяснить то, что было написано в профессорском письме?
Несколько следующих за этим дней были для А. А. Коноплева днями смутными. Их пропитывал теперь не столько легкий запах странных плодов, не сладко-жутковатые предчувствия, а самый тривиальный и прозаический страх.
За ним – он-то понимал, что «не за ним», – но вот профессор А. Ребиков полагал, что именно «за ним» числились, «в порядке 7-й и 11-й статей» (а не в порядке приключенческих выдумок!) какие-то сто тысяч рублей.
Он был бухгалтером: размеры этой подотчетной суммы его не поражали: экспедиция, естественно. Вероятно, были и валютные суммы, но числились за начальником. Но он был бухгалтером, черт возьми! Он понимал, что это значит…
В столе у него лежало желтоватое яблоко, которое, оказывается, было сокровищем, подлежащим немедленной передаче… А кому? Он, оказывается, вел себя жестоко по отношению к вдовам и сиротам людей, имена которых слышал впервые и, мог бы присягнуть, которых он никогда не встречал и не знал…
Даже более крепконервный, чем Коноплев, человек мог бы, чего доброго, свихнуться от всего этого. 15 марта Андрей Андреевич если не «свихнулся», то, во всяком случае, заболел. Как чаще говорили в этой семье – забюллетенил.
В постель его уложила Роза Арнольдовна, врачиха с Профсоюзов, 19. Уложила на неделю,
найдя острое переутомление и прописав полный покой. Она давно, еще с довоенных времен, пользовала всех Коноплевых…
В постели он лежал и в тот миг, когда на лестнице позвонили и Светочка (Маруся была на кухне) впустила и провела прямо к больному высокую, средних лет даму в хорошем, но уже далеко не новом каракулевом жакетике, с седоватыми прядями волос из-под шапочки: они как-то странно оттеняли ее невеселое, немолодое, но все-таки очень красивое лицо.
Мария Венедиктовна, почуявшая неладное, вытирая руки и впустив в комнату запах жареной корюшки, поспешила на помощь. А может быть, и на стражу.
Необычен был разговор, происшедший в течение последующих двадцати или тридцати минут в той полутемной комнате.
– Вы – Коноплев? – спросила дама, не протягивая руки лежащему. – Моя фамилия Светлова. Я жена Виктора Михайловича. Жена… Или вдова; вам лучше знать. – Губы ее дрогнули. – Вы разрешите?
Сев в своей постели, Андрей Андреевич прижал обе руки к груди: этот жест, при его расстегнутой белой рубашечке, при запахе лекарств, мог показаться или по-детски трогательным, или отвратительно-наигранным…
– Да, я – Коноплев, – с отчаянной искренностью проговорил он. – Садитесь, пожалуйста; очень вас прошу. Коноплев я, Андрей Андреевич! Но, видите ли… Судя по всему, я все-таки не тот Коноплев, который… Я бы и сам был рад, но что я могу сделать? Понимаю: дневник, яблоки эти, то, се… Но вот, поверьте, я с 1923 года – Марусенька, так ведь? – выезжал из Ленинграда только на дачу… Ну, на Сиверскую там, в Лугу… Да вот еще, когда эвакуировались… В Мордвес… Как же я могу что-нибудь знать про… Виктора Михайловича?
Лицо пришедшей осталось по-( чти неподвижным, только глаза ее, холодные и строгие, прищурились, пожалуй, с некоторой брезгливостью…
– Гражданин Коноплев, – осторожно, как бы переходя грязную лужу на дороге и стараясь ступать по сухому, начала она. – Я беседовала с Александром Александровичем (с Ребиковым, если вы не знаете) в день его отъезда на вокзале. Мы договорились обо всем. Вам никто не будет грозить ничем. С вас не будут требовать денег… Боже мой… что значат какие-то тысячи рублей по сравнению с жизнью наших близких! Нас – пять семей; мы обойдемся без вас. Я очень прошу вас: не нужно никаких уловок. Всему есть границы: расскажите нам только, что произошло… С ними со всеми… И мы ничего больше не потребуем от вас.
Все так же, полусидя, Андрей Коноплев смотрел мучительными глазами на Светлову.
– Маруся! – сказал он наконец с хрипотцой, с видимым усилием. – Мурочка! Ну, ты же видишь, вот… Что я тут могу, ей-богу? Ты же все знаешь! Скажи гражданке Светловой, ради Христа, что… Что никуда я не уезжал из Ленинграда… Даже в Москве был только проездом. Не выходил из поезда… Ну… не мог же я быть в каких-то тропиках… Ведь это же явная нелепица…
– А что случилось, Андрей? – удивилась Мария Венедиктовна. – Ничего не понимаю, в чем дело?