Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Алёшка ожидал увидеть палача с кнутом в руках, полную углей жаровню, но в подвале никого, кроме самого Ушакова не оказалось, даже протоколиста не было.
— Ну что, Алексей Григорич? Не надумали правду говорить? — спросил Ушаков добродушно.
— Я говорил правду.
— Полноте, юноша! Я знаю, что вы лгали. — Собеседник усмехнулся, сделавшись похожим на доброго дедушку. — И мне несложно будет вырвать у вас признание. Фёдор Пушников, наш штатный палач, большой мастак по этой части. Но я хочу предложить вам соглашение — я не стану пытать вас, и любезная вашему сердцу дама не пострадает. — Он хмыкнул. — На этот раз не пострадает. А уж как там дале, будет зависеть от её поведения на будущее… Коли умна, с огнём баловать боле не станет… Словом, я вас отпущу.
Алёшка воззрился на него, не веря ушам.
— Но с одним условием… Вы станете доносить мне всё, что будет происходить при дворе Её Высочества.
Кровь ударила в голову так, что показалось, будто в лицо плеснули кипятком. Перехватило дыхание.
— Лучше пытайте…
— Эх, молодо-зелено… — Ушаков покачал головой. — Кровь горяча, а ума кот начхал… Нет чтобы послушать старого мудрого человека… Вы бы мне про Елизавету рассказывали, а я бы вам совет давал, как лучше её от беды уберечь… Но нет, будете сами на грабли наступать. Впрочем, я не сомневался в вашем ответе, хотел наблюдательность свою проверить. — Он внезапно стал серьёзным, глаза сверкнули сухим стальным блеском. — Я вас отпущу. Безо всяких условий. Но запомните, юноша: я всё равно буду знать про каждый шаг Её Высочества, и если вы любите её — а я вижу, любите, — вы должны впредь удерживать её от глупостей. У меня нет желания причинить Её Высочеству зло. Я, Алексей Григорич, не людоед, что кровушку живую пьёт и ею одной сыт бывает, я цепной пёс возле трона. Мой долг защищать монарха от крамолы и измены. И я зубами рву всех крамольников и изменников. Мне дела нет до того, кто они. И если на троне окажется Елизавета Петровна, я так же буду грызть и рвать тех, кто станет угрожать ей. Так что пусть живёт тихо, не раздражает императрицу, и я её не трону.
Алёшка молчал, вновь не зная, верить ли ушам.
— Можете идти, Алексей Григорич. Вы свободны.
Он шагнул в сторону двери, но остановился в нерешительности и оглянулся на генерала.
— Спросить что-то хотите? — догадался тот.
— Если позволите. Что сталось с Алексеем Яковлевичем Шубиным?
— Он арестован. Большего вам знать не положено.
— Ваше превосходительство, — Алёшка взглянул умоляюще, — если Её Высочество станет справляться о его судьбе, не говорите ей, что арестован. Скажите, что служит где-нибудь вдалеке.
Ушаков внимательно посмотрел на Алёшку, и в глубине глаз что-то изменилось.
— Ступайте, Алексей Григорич. Я думаю, у вас получится уберечь Её Высочество от неприятностей.
Глава 40
в которой Мавра готовится к худшему, двор собирается в Петербург, а Тайная канцелярия трудится не покладая рук
Первые дни после отъезда Елизаветы Мавра прорыдала — сказалась больной, заперлась в своей комнате и даже к трапезе не выходила. Не пустила ни Парашку, ни Петра, ни даже Лестока, тот, впрочем, не сильно настаивал.
Вообще-то плаксивостью она не отличалась, если, бывало, и наворачивались слёзы, то случалось сие исключительно от злости. А рыдать целыми днями, да так, чтобы глаза будто у калмычки сделались, такое с ней, пожалуй, только раз и было.
Как-то четырнадцатилетняя Мавра случайно подслушала разговор матери с подругой, княгиней Репниной. Мать тяжело приходила в себя после последних родов — младенец, мальчик, как и трое других, родившихся вслед за Маврой, появился на свет мёртвым, и она целыми днями плакала.
— За что нам наказание такое от Господа, что детей не дарует? — повторяла она. — Я уж и по святым местам ходила, и обеты давала, а не милует Господь…
— Ну отчего же не милует? — попыталась утешить её Репнина. — У вас дочь есть. Иным и такого утешения не дадено…
— Мавра — бесплодная смоковница, — всхлипнула мать, и в тоне её послышалась досада. — Род не продолжит. Ей одна дорога — в монастырь.
— Отчего же? — изумилась княгиня.
— Страхолюдная больно… Может, кто и польстился бы, кабы приданое за ней богатое дали, но сама знаешь, денег у нас немного…
Тогда Мавра проплакала несколько дней. Она знала, конечно, что не красавица, но слова матери ранили очень больно. Впрочем, будучи девицей здравомыслящей и не склонной к романтическим бредням, она вскоре успокоилась — какой прок страдать из-за того, что изменить невозможно? Тем более, немного повзрослев, Мавра поняла, что красота, как ни странно, для кавалеров вовсе не главное. Очень скоро они переставали замечать непригожесть её лица и тумбообразную фигуру, оценив остроту ума и языка и весёлый лёгкий нрав. К двадцати годам она научилась кружить им головы и знала — коли пожелает, пусть и ненадолго, но сможет заполучить почти любого. Это открытие странным образом уронило мужчин в её глазах.
Впрочем, кавалеры никогда не играли в жизни Мавры значительной роли и единственным по-настоящему близким человеком для неё была Елизавета. При дворе Мавра оказалась рано — в одиннадцать лет, порадел о том один из дальних родственников. Девочку, происходившую из старинного рода столбовых дворян, предок которой к тому же защищал юного Петра Алексеевича во время стрелецкого бунта, охотно взяли в штат царевны Анны Петровны. Но сердце Мавруши покорила не робкая и плаксивая Аннушка, а всеобщая любимица и хохотушка Елизавета. И со временем Мавра стала относиться к ней как к младшей сестре — защищала, помогала, покрывала проказы, делилась сердечными тайнами.
Самым тяжёлым в жизни был год, проведённый в Голштинии, куда она отправилась со свитой Анны Петровны, когда та стала голштинской герцогиней. Мавра писала Елизавете каждую неделю, если не чаще, и мечтала лишь об одном — вернуться в Россию к ненаглядной Лизетт. Упование её исполнилось, хотя и вовсе не так, как того желалось — она воротилась через четырнадцать месяцев, сопровождая свою госпожу в последний скорбный путь — усыпальницу Петропавловского собора.
Но даже в Голштинии Мавра хоть и скучала по Елизавете, знала, что расстались они не навеки: Анна станет гостить в Петербурге, а Елизавета в Киле, одним словом, они не раз ещё увидятся, не говоря уж о письмах, которые можно писать хоть каждый день. Теперь же их разлука была окончательной. И от этой мысли насмешливой, здравомыслящей и немного циничной Мавре хотелось выть белугой.
Однако долго предаваться горю оказалось невозможно. Это непременно заметили бы окружающие, а допустить того было никак нельзя, и она быстро взяла себя в руки.
Побег цесаревны ставил её под удар в первую очередь как главную из придворных дам, камеристку и наперсницу. В пылу своих грёз Елизавета не то не подумала об этом, не то просто не догадывалась, чем грозит её исчезновение близким к ней людям, ну а Мавра не стала ей говорить. Она действительно любила Елизавету и желала ей счастья.