Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
И, волоча за собой едва живую Прасковью, он скрылся за дверью.
– ----------------
[164] оленя
[165] фокус, трюк, проказа, забавная проделка
Глава 42
в которой Алёшка нарушает приказ и лишается друга
Семь человек так и остались стоять, зачарованно глядя на закрывшуюся дверь. Мавре казалось, что прошло несколько часов, прежде чем они вновь смогли говорить и двигаться. Рассеял «чары» звон часового колокола, ударившего на башне Петропавловского собора. Вслед ему отозвались адмиралтейские куранты и часы на церкви Исаакия Далматского.
С первым ударом Розум вдруг ожил, сорвался с места и бросился к выходу, а за ним пришли в себя и все остальные. Сталкиваясь в дверях, толпа вывалилась на крыльцо, и Мавра увидела лёгкие открытые санки, запряжённые одной лошадью, на которых обычно Елизавета совершала променад по городу. На козлах сидел Иван, по-прежнему прижимавший к себе бледную Парашку.
Значит, прошло всего несколько минут, а вовсе не часы?
Заметив выскочивших на улицу людей, Григорьев крикнул:
— Увижу погоню — пристрелю её!
Он хлопнул вожжами, и сани покатили в сторону Невы. Мавра подумала, что он хочет выбраться на дорогу, идущую вдоль реки, и быстро стала прикидывать, куда именно он собирается ехать, однако возок свернул с накатанной колеи прямо на лёд.
— Что он творит? — выдохнула Елизавета над ухом, и схватила Мавру за руку. — Он помешался…
Выехав на ледовую равнину, Григорьев хлестнул лошадь, и та, всё ускоряя бег, устремилась в сторону Петропавловской крепости.
— Он в Тайную канцелярию едет… — догадалась Мавра, и её заколотила дрожь.
— Лёд может не выдержать, — прошептала Елизавета. — Он её утопит…
Отъехав немного от берега, Григорьев придержал лошадь, заставив двигаться ровной размеренной рысью и направляя в сторону Заячьего острова, а преодолев саженей полтораста, и вовсе перевёл на шаг.
— Что он делает? — прошептала Мавра озадаченно, и в следующую секунду Иван, повернувшись к спутнице, резким движением вышвырнул её на речной лёд. Сани вновь стали разгоняться.
Елизавета и Мавра хором ахнули, а стоявший чуть впереди Розум развернулся и побежал к дому.
— Параша! — Елизавета скатилась с крыльца и бросилась к реке, Мавра, Чулков и Шуваловы метнулись следом.
Прасковья сидела на льду, не пытаясь подняться, возок удалялся.
Сзади совсем близко раздался дробный перестук, перешедший в чавкающие звуки — обернувшись, Мавра увидела Розума: вылетев из-под дворцовой арки, он без седла, одетый лишь в рубашку и кюлоты, скакал к реке. Прочие тоже обернулись на звук, и Василий Чулков вдруг бросился прямо под копыта вороного жеребца.
— Лексей Григорич! Не надо! Ледоход не сегодня-завтра — потонешь!
Розум резко осадил коня, тот присел на задние ноги, копыта заскользили на мокрой снеговой каше.
— Ей тихо велено жить… Незаметно… Ушаков письма не спустит… Нельзя, чтобы он добрался до Ушакова! Нагнать надобно, — заговорил Розум бессвязно, словно в горячке, и объехал Василия.
Но тут в повод вцепилась Елизавета.
— Нет! Прошу тебя! Алёша, нет! Лёд не выдержит…
Розум вдруг улыбнулся широко и радостно, склонился к ней — почти лёг на шею коня, и поцеловал в губы, а потом гикнул, пришпорил вороного и широким размашистым галопом помчался наискось через реку, забирая влево, вслед за удаляющимися санями.
* * *
Лошадиные ноги проваливались в размокший, посеревший от влаги лёд, и санный след, по которому он скакал, темнел, наполненный талой водой. Алёшка знал, что нельзя ехать галопом — слишком сильно ударяют копыта по подтаявшему ледяному покрову, но погонял и погонял Люцифера, понимая, что иначе не успеет — сани были уже на середине реки.
Вздымая вихрь мокрых снежных брызг, он пронёсся мимо Прасковьи — та уже поднялась на ноги и с трудом, прихрамывая и шатаясь, брела в сторону берега.
— Прасковья Михайловна! — крикнул он на скаку. — Идти нельзя! Провалитесь… Лёжа! Ползком!
И тут же забыл про неё, видя только одно — тёмное пятно впереди на сером снегу, расстояние до которого медленно сокращалось. Григорьев заозирался, должно быть, услыхал его крик, и, заметив Алёшку, хлестнул лошадь.
— Давай, братаня! Не подведи… — шептал Алёшка, будто в беспамятстве. — Выручай, мой хороший…
Возок приближался, хотя Григорьев изо всех сил настёгивал свою лошадку, и та тоже шла галопом.
Алёшка весь подался вперёд, почти лёг на шею коня, каким-то шестым или десятым чувством ощущая, что так ему двигаться проще. Он уже различал бледное лицо Григорьева со стиснутыми оскаленными зубами всякий раз, когда тот оборачивался на него. До саней оставалось саженей десять, когда по ушам ударил грохот, и над возком воспарило облачко дыма. Что-то пронзительно свистнуло рядом с лицом и обожгло щёку, точно огненным пальцем ширкнуло.
Стреляет, понял Алёшка. Сам он, поглощённый одной мыслью — как можно быстрее пуститься в погоню, не сообразил взять никакого оружия.
До крепостной стены оставалась пара сотен саженей, когда Алёшка, наконец, поравнялся с санями. Григорьев вновь вскинул руку с пистолетом, но выстрелить не успел — послышался странный звук — то ли треск, то ли утробный гулкий всплеск, запряжённая в сани лошадь повела влево, высоко вскидывая передние ноги, ноздреватый сырой лёд под её копытами вдруг потемнел — на сером неровном покрове, как пятна крови сквозь повязку, быстро проступала чернота — и с пронзительным истошным ржанием лошадь ушла в воду вместе с санями.