Шамайка
Шрифт:
– Холодный воздух, друзья, - рассуждал японец, - полезен только кошкам, которых выращивают на мех.
– Неграм он вреден, - соглашался Джим, потому что негры происходят из тёплых стран. Негров привезли сюда как рабов.
– Ты скажи лучше, куда девал кроликами - ворчала Лиззи.
– Неужели сожрали.
– Зачем негру кролика. Один маленький кролик не согреет большого негра, кролик сам сбежал и теперь замерзает где-то. Но кролику всё-таки теплее, чем негру, потому что у него есть шерсть, а у негра только чёрный цвет, который не согревает, мэм, ой, не согревает!
Они
– Вонищу развёл, - сердилась Лиззи.
– Что ты там варишь.
– Это жир гремучих змей, мэм. Я всегда мажусь им в морозы.
Так они сидели у железной печки и пререкались по-зимнему, а из клеток и загончиков смотрели на них канарейки и кролики, и, свернувшись в клубок, мигала красным глазом некогда оплеванная лиса.
Тут звякнул звонок, и в чудовищной меховой шапке, составленной из волка и собаки, вошёл господин Тоорстейн.
– Полгода прожил и издох, - ворчал господин Тоорстейн, особо не приветствуя хозяев.
– Пел полгода, а после издох.
– Полгода - это замечательно!
– вскричал японец.- А что же вы хотите на полдоллара? Это всем известно: полдоллара - полгода, доллар - год, полтора - полтора! Таков закон канареечного пения! Но вот смотрите - вот грандиозный кенар! Это уж двухдолларовый певец. Он будет петь у вас два года, а добавите доллар - и все три!
Но господин Тоорстейн никак не соглашался. Он требовал, чтоб ему на старые полдоллара дали нового певца.
– На старые полдоллара?
– воскликнул японец.
– Они давно ушли в прошлое! Ну какой может быть из них певец! Чепуха! Очень уж маленький будет певец, какой-нибудь французский шансонье, не больше! Ну ладно, берите зяблика.
– То лису, то зяблика! Я - любитель канареечного пения. Ладно, дам доллар за грандиозного певца.
– Как хотите, сэр, - равнодушно прикрывая глазки, ответил японец.
– Тогда он будет петь всего год и скончается. Скончается от огорчения, что за него дали полцены.
– Ах, дорогой господин!
– вмешалась Лиззи.
– Я всегда наслаждаюсь пением этого кенара. Не отдавай кенара, японец, а то мне станет тоскливо.
Тут господин Тоорстейн как будто впервые заметил Лиззи. Он подскочил к ней, шаркнул ножкой и сказал:
– Ах, мадам, во сколько вы цените певца?
– Три доллара!
– твёрдо сказала мадам Лиззи.
– При условии, при условии, - галантно трещал господин, - что вы лично будете иногда заходить, чтобы послушать грандиозного певца. Я люблю, когда красоту птичьего пения со мной разделяет настоящий любитель и знаток.
– По утрам заходить или по вечерам?
– кокетливо смеялась Лиззи.
– Ах-ах!
– смеялся господин Тоорстейн.
– В любое время года.
Господин Тоорстейн расплатился, сунул кенара под меховую шапку и вышел на мороз.
– Я уговорю этого мехового болвана купить у нас лису,- сказала Лиззи.
– Мне только нужна свобода действий. Слышишь, японец? Дай мне свободу.
Японец поморщился, понюхал варево, которое вскипало на печке, и сказал:
— Бери!
Глава 12
Шамайка
Джим бродил по свалкам и помойкам, собирал обломки деревянных ящиков да и сваливал их на тележку. Голубой бесснежный мороз покрывал инеем заборы и подворотни.
На задах скобяного склада Джим заметил у стены сарая неровно приколоченную доску и затеял её оторвать на дрова. Приотодрал немного, заглянул в щёлочку и вначале увидел только пар, густой и морозный, который валил откуда-то снизу, а из пара раздавался заунывный нечеловеческий храп.
Бык Брэдбери спал и храпел и выпускал из ноздрей облако рыжего пара, и в этом бычьем пару, в тёплом и живом дыханье, грелась трущобная кошка, которую пират Рваное Ухо принял за королеву.
И бык и кошка спали, во сне королева мурлыкала, и это мурлыканье сливалось с бычьим храпом и превращалось в особое двойное пение - тёплое ржавое пение в голубом морозном сарае.
Добродушный Брэдбери иногда прерывал храп, открывал лениво кровавый глаз, взглядывал на свою подругу, ласково говорил: «У!» - и снова закрывал кровавый свой глаз.
Джим-негр у щёлочки окоченел, а всё смотрел и смотрел на тёплое дыханье, если можно смотреть на тёплое дыханье, смотреть на мурлыканье и храп. Не очень чистая, но всё-таки прозрачная слеза катилась отчего-то с негритянских век, и почему она объявилась, сказать трудно, потому что мы не можем так глубоко проникнуть в глубины этого негра, мы скользим по поверхности. Но на поверхности этой мы видим, что негр Джим не был ни кошкой, ни быком, но каким-то странным образом он был и кошкою, и быком в этот момент, и, когда он отошёл от щёлочки, он по-бычьи наклонял голову и мурлыкал котёнком.
– Я всё понял, - торжественно и печально сказал Джим, спускаясь в подвал.
– Я всё понял.
– Что ты понял?
– крикнула всклокоченная Лиззи, вылезая из спальни в розовом халате, неприлично замусоленном.
– Что ты понял, черноносый? Где дрова?
– Мэм!
– сказал негр.
– Это - Шамайка!
– Где Шамайка?
– сказал и японец.
– Откуда? Где?
– Там, у быка!
И негр Джим наклонил голову, показывая быка, и замурлыкал сладостно, изображая кошку.
И долго ещё японец и Лиззи топтались возле негра, который пил настой из жира гремучих змей, и допытывались, кто такая Шамайка, и он уверял, что это богиня крупного рогатого скота, к каковому рогатому скоту и он, негр Джим, себя причисляет.
– Доставишь мне Шамайку!
– вскричал японец.
– Получишь полдоллара!
– Ой, маса! Что ты, маса! Меня покарают боги! Меня повесят вверх ногами и перекрасят мою кожу в белый цвет! Нельзя?
– А за доллар?
– спросил японец.
— За доллар?
– подумал негр, перестав бодаться и мурлыкать.
– За доллар пускай перекрашивают.
Глава 13
Сердечный друг
Мне хочется здесь напомнить вам о чёрном коте Рваное Ухо. Мы тогда ещё сговаривались, что на дне его души осталось что-то человеческое. Так вот это человеческое, действительно, на дне осталось.