Шамбала, Шамбала, Шамбалалайка...
Шрифт:
Надо заметить, что все посвящения Блюмкину нежны и трепетны. "Террор в искусстве и жизни - наш лозунг", пишет по-телячьи ласковый "самовлюблённый графоман" Шершеневич.
"Жирномордый" - кладёт мазок на картину (картину маслом) так называемый поэт Мариенгоф.
Мордатый, беззубый чекист, утверждают современники, имел профиль ревностного древнееврейского раввина. Зубы ему, кстати, выбили петлюровцы близ Кременчуга. Возможно даже в самом городе.
Беззаветный другом был Блюмкин Сергею Есенину.
Однажды, когда Есенин попал в милицейский участок, Блюмкин
"Чёрным человеком" называл дружбана Есенин и даже поэму написал о чёрненьком - из потустороннего мира. Есть подозрение, что именно этот чёрный человечек и организовал убийство поэта на одной из секретных квартир, после чего труп перетащили в гостиницу и инсценировали самоубийство.
Пришло время, и Блюмкин снова возвращается на Ближний Восток - сначала под фамилией Султанова, затем, видимо вспомнив ранение в задницу, под именем Султан-Заде.
Закладывая основы будущего еврейского государства, возглавляет резидентуру ОГПУ в Константинополе. Открыв антикварную лавочку, торгует хасидскими рукописями, неисчислимые запасы которых постоянно пополнялись как за счёт экспроприации раритетов в местечковых урочищах, так и в силу безбожного опустошения многочисленных фондов государственных библиотек. Часть вырученных денежных средств он утаивал, передавая - кому бы вы думали?
Правильно - Троцкому...
А знаете ли вы, чем примечательна улица И-сет-паша в Константинополе? Ни за что не догадаетесь!
А, между тем, в квартире на этой улице состоялось свидание Блюмкина со своим революционным кумиром. Блюмкин явился к Троцкому покупателем, желавшим приобрести у него права на издание автобиографии и других литературных книженций еврейского революционного толка.
Своим пребыванием в Турции Лев Давыдович тяготился - страшно хотел в Европу. ("Заграница нам поможет, - твердил он беспрестанно - Ильф и Петров за голову хватались, - без Европы нам каюк").
Впрочем, о характере взаимоотношений с Троцким Блюмкин расскажет нам позже - в присутствии высокопоставленных работников ОГПУ.
У Якова Блюмкина была любовница Лизочка Розенцвейг, уроженка Северной Буковины. Она же Дейч, она же Гутшнекер, она же Горская, кадровая сотрудница Закордонной части ОГПУ СССР. Член коммунистической партии Австрии. Двоюродная сестра Анны Паукер, брат которой Карл числился сталинским брадобреем. И не только брадобреем. Это потом Лизочка встанет на путь исправления, выйдя замуж за Василия Ивановича Зарубина.
А тогда...
Тогда она искала себя...
Искала везде...
В ЧК...
В ОГПУ...
В постели Блюмкина...
Два махровых большевика - один член иранской компартии, вторая - австрийской слились в национальном угаре - и где бы вы думали? Разумеется, в Москве!
И в течение всех этих угарных отношений Лизонька вела Блюмкина, докладывая
Это она, утверждают, вернула Блюмкина в Москву.
К тому времени Троцкий обитал уже в ином месте - на Принцевых островах, точнее на небольшом островке Принкипо, в деревне Бийюк Ада. Дом Троцкого, свидетельствуют современники, походил на казарму. Они, конечно же, лукавят - обитель на берегу Мраморного моря мало походит на казарму. В казарму он мечтал превратить Россию. Новоявленным Аракчеевым ощущал себя Лев Давыдович.
Провожал Блюмкина сын Троцкого Лев Седов, вручив ему опус Алданова-Ландау "Современники", на полях которого симпатическими чернилами была написана эпистола Троцкого, адресованная соратникам. Передать книги следовало жене Льва Седова Анне Самойловне, живущей в знаменитом Доме на набережной, увешанной мемориальными досками, как грудь ветерана медалями. Тогда, правда, медальный отсчёт ещё не начался.
Блюмкин вернулся в Союз после долгого отсутствия. На фоне той картины, которую он увидел в СССР, признавался Блюмкин, ему показалось смехотворным ожидание падения советского режима, которого так жаждал Лев Давыдович. Зато распад оппозиции казался полным.
Сталин расправлялся с нею медленно, словно готовил кошерное мясо: проткнул жилы в нужных местах и обильно спускал кровь.
Блюмкин выжидал время. Сделал доклад членам ЦК о положении на Ближнем Востоке. Отобедал в гостях у Менжинского. Без помех прошёл партийную чистку.
Приглядывался к происходящему вокруг.
Приглядывались к нему.
Осторожничал, боясь быть заподозренным в связях с троцкистами.
Наконец, решил действовать окольными путями.
Арон Пломпер, один из бывших руководителей Еврейского государственного театра, был отъявленным троцкистом, как, впрочем, и иные - творческие и не очень - служители этого заведения. Вот его-то и отрядил Блюмкин наведаться к Анне Самойловне, снарядив книгами Алданова-Ландау - в качестве презента. Пломпер, однако, вернул книги обратно. "Мадам Седова, - сказал ревностный служитель пучеглазой Терпсихоры, - находится в глубоком, я бы сказал глубочайшем подполье".
Созвонился с Меером Трилиссером, сыном одесского сапожника, который с начала двадцатых годов возглавлял ИНО ОГПУ. Успешная карьера Блюмкина - во многом следствие этой дружбы (а что? земляк земляка видит издалека). Меер, ничего не объясняя, настоятельно советовал ему покинуть столицу. "Пока не поздно", - напутствовал он Блюмкина. Тот, однако, ослушался своего начальника.
Забыв библейскую истину "Болтун находка для шпиона", встретился с записным юмористом Радеком-Собельсоном (как много таких юмористов в нашем битком набитом отечестве!). Радек дал слово, что беседа будет носить сугубо личный, глубоко интимный характер ("Что вы! что вы! никому ни слова, ни полслова!" - сказал он), а потом направил его к тов. Смилге, другому партийному функционеру. Блюмкин почуял, что его втягивают в какие-то непонятные подневольные игры.