Шантаж
Шрифт:
Вера Петровна и Света ждали его за накрытым столом, спокойно о чем-то беседуя; увидев его, сразу замолкли.
– Папочка! Как хорошо, что ты приехал! – радостно улыбнулась ему дочь. – Мы с тобой последнее время очень редко видимся. Я уж решила, что тебе совсем не до нас – весь в государственных делах! – И сделала забавную гримасу передразнив: надула щеки, высокомерно поджала губы.
– А вот ты и не права! – весело возразил Иван Кузьмич, усаживаясь за стол. – Надоели мне эти дела хуже горькой редьки! Никогда их не переделаешь. Так вдруг захотелось побыть с вами, поговорить о семейных делах, узнать, что у вас на
Вера Петровна, хорошо изучив мужа за долгие годы совместной жизни, поняла, что он ищет пути к примирению, и ей это было приятно. «Может, что-то до него дошло? – думала с надеждой. – Может, изменится? Ведь он умный и меня любит. Просто зазнался и распустился».
– Ну давайте обедать! – Она бросила на мужа потеплевший взгляд. – А то Света на занятия опоздает.
Она встала, принесла из кухни супницу под крышкой с горячим супом и стала разливать его по тарелкам.
– А почему я Мишу последнее время у тебя не встречаю? – как бы между прочим осведомился Иван Кузьмич перед десертом. – Вы часом не поссорились?
– Напрасно надеешься, у нас с ним все о'кей, – весело откликнулась Света. – Просто ты всегда слишком поздно возвращаешься домой. Миша сейчас в отъезде – помогает что-то расследовать.
– Зря ты на меня нападаешь. Я же говорил – ничего против него не имею, даже против его татарской, фамилии. – И добродушно посмотрел на дочь. – Кстати, почему у него такая странная фамилия – Юсупов? Он разве татарин? Вроде не похож... блондин.
– Никакой он не татарин; разве в седьмом колене! – запальчиво возразила Света. – Маме рассказывала, а тебя я практически не вижу.
– Ну и что ты рассказывала о нем маме? Мне тоже интересно знать, – миролюбиво попросил он. – Поверь, я не виноват, что поздно прихожу домой.
– А у него отец – древнейшего русского рода Юсуповых, – кажется, отдаленно татарского происхождения. Зато мать – чистокровная русская, из столбовых дворян Стрешневых, – не без удовольствия доложила отцу Света. – Я их родословную видела. Так что жених твоей дочери – потомственный аристократ, чем очень гордится.
Григорьев не без любопытства взглянул на дочь – неприятно удивленный, он ничем этого не выдал. «Парень-то не пролетарского происхождения. Хотя это сейчас и не так важно, как раньше. Но дочка какова? Гордится, что ее жених голубых кровей; не чурается класса эксплуататоров. И чему их в комсомоле учат?» Но вслух так же добродушно произнес:
– Хорошо все-таки, что не татарин. Он что, из тех Юсуповых, чей князек Распутина утопил? Хорошее дело для России сделал. Значит, Миша вправе претендовать на их поместье Архангельское? – И рассмеялся своей шутке, глядя на дочь веселыми глазами.
Вере Петровне и Свете тоже понравился его юмор.
– Хорошо бы хоть дворец оттягать – там такой музей роскошный! Да жаль, ничего не получится! Не вернет добро победивший пролетариат, – смеясь, поддержала Света.
Григорьев наконец почувствовал, что семейная атмосфера потеплела.
– А как же ваши с Николаем Егоровичем матримониальные планы? – впервые улыбнувшись, спросила мужа Вера Петровна. – Ты от них отступился? На тебя не похоже.
– Вот как ты меня знаешь, Вера! Тебя не проведешь! – лукаво улыбаясь, признался
Неужели узнал правду? Ох, неспроста это сказано! Она обомлела от мелькнувшей догадки, смущенно отвела глаза, не выдержав его испытующего взгляда, инстинктивно чувствуя подвох.
Покончили с десертом; Света ушла на занятия в консерваторию. Иван Кузьмич взял жену за руку и ласково предложил:
– Пойдем, Веруся, на диванчик – посидим рядком, поговорим ладком. Ведь есть о чем?
Вера Петровна молча последовала за ним в гостиную; супруги удобно устроились на диване, подложив под спину мягкие подушки. Вкусный обед, согласие, что во время него установилось, располагали к задушевному разговору.
– Знаешь, Веруся, я вида не показывал, но в душе переживал, что ты от меня как-то отдалилась, – беззастенчиво соврал Григорьев, стремясь поскорее добиться примирения. – Если чем тебя обидел – не лучше ли прямо сказать? Ты же не любишь кривить душой.
– Дело не в обиде, Ваня. Просто последнее время вижу вместо тебя другого человека. Не того, кто любил меня, а такого, для которого важны только собственные интересы. – Вера Петровна проговорила это залпом, словно боялась, что муж ее перебьет, и умолкла, глядя на него с печалью и укором; все же облегчила душу – тяжело столько времени носить это в себе.
Горькая ее критика больно кольнула самолюбие Григорьева, но, верный себе, он сдержался и с деланным недоумением развел руками.
– Ну знаешь, Веруся, я не согласен! Все, что я делаю, – все для тебя, для Светы, для нашей семьи. Чем же я тебя так обидел?
– Ничего ты, стало быть, не понял, Ваня! – понурившись, тихо прошептала Вера Петровна, но собралась с духом, прямо посмотрела ему в глаза – последняя попытка донести до него простую, как ей казалось, истину. – Что ты сейчас сказал – только красивые слова. Ты считаешься лишь с собой, со своими удобствами. До других тебе дела нет. – Надо удержать подступающие слезы. – Почему я болею? А потому, что... и в постели ты все делаешь... как тебе хорошо... А обо мне и не думаешь! И еще: что ты сделал доброго для близких нам людей? Мы не раз с тобой об этом говорили... Я своего мнения не изменила.
«Ну вот, начинается! – разозлился Григорьев, ожидая конца этой паузы и отлично понимая, о чем пойдет речь. – Сколько можно говорить об одном и том же?» Но опять сдержался и с показным смирением приготовился слушать жену.
– Я тебя стала... бояться. Мне трудно делиться с тобой заботами, сомнениями. Мы перестали понимать друг друга, словно чужие! – Не выдержав напряжения, Вера Петровна расплакалась, захлебываясь слезами, – горько сознавать крах своего семейного счастья.
Но Григорьева не растрогали ее слезы. «Эх, никогда Вера умом не блистала, а к старости так просто сдурела. Такую жизнь ей создал, а она, неблагодарная, не ценит!» – мысленно возмущался он, но вслух мягко, как раньше, предложил: