Шантаж
Шрифт:
— Да.
Когда Пьер назвал себя, указав, что является переводчиком, в настоящее время работающим по договору с известным издательством, что во вторник 2-го он, по всей видимости, работал у себя, что он сменил квартиру, так как прежняя была слишком шумная, надеясь, что на свой гонорар сможет снять более комфортабельную, его повели в маленькую комнатку, где уже находились два высоких брюнета.
Открылась дверь, и вошла та, которую он ожидал увидеть, ибо Эрбер предусмотрел и такую опасность, официантка из кафе. Ее уже раз вызывали для опознания. Она посмотрела на Пьера тем же безразличным
И Пьер вышел свободным, вежливо спросив разрешения уехать из Парижа, чтобы повидать родителей, проживавших в провинции. Ему разрешили, пусть только оставит свой адрес.
— Вот видите, — сказал он Эрберу, — я был уверен, что она меня не выдаст.
Когда-нибудь он сумеет ее отблагодарить. Он сказал, что это женщина без возраста, занятая с шести утра до шести вечера, но добрая, всего-навсего добрая, и он повторил, что, кроме матери, считает ее самым человечным существом на свете.
— А меня вы кем считаете? — спросил Эрбер.
Пьер улыбнулся и прищурил свои черные глаза.
— Не знаю. Старым подонком. Но я вас все равно люблю.
Он ничего не рассказал ни о том, как обнаружил красивую блондинку по имени Клер, ни о своем посещении ее квартиры.
Полицейские, проводившие допрос и очную ставку, дали прослушать записи ведущему радиопередачи. Но и это не принесло никаких результатов.
Эрбер огорчился, узнав, что Пьер хочет отлучиться из Парижа в тот самый момент, когда оказался в эпицентре циклона. Пьер тоже об этом подумал, но ответил, что давно хочет повидать родителей. И вот, запасясь словарями и прихватив рукопись, солнечным ярким утром он вышел из поезда в Ницце и получил из багажа свой мотоцикл.
Сидя на террасе кафе в ожидании, когда откроют парикмахерскую, где он решил побриться перед тем, как явиться к матери, он задавал себе вопрос: как могут люди жить в Рубэ?
«Меня не будет несколько дней. Можете оставить свой телефон. Я позвоню, когда вернусь. Теперь говорите вы».
Услышав по телефону голос Клер, записанный на ее ответчике, Кастор возмутился, что она его не предупредила. Поистине заставить ее слушаться оказалось не таким уж простым делом.
Она много разъезжала, это верно. В последний раз, когда они виделись, Клер собиралась в Мадрид и объяснила, для чего: по договору она должна участвовать в церемонии открытия каких-то магазинов.
Он же был озабочен слухами о «семейных неприятностях», «неприятностях личного порядка», «дурном настроении, причину которого легко установить» и т. д. Он прекрасно знал, как действует подобный механизм, ибо сам когда-то им пользовался в отношении противника, и понимал, что прекратить слухи невозможно. В лучшем случае, не получив пищи, они сами пойдут на убыль. В худшем придется придумать какое-нибудь «признание» — настоящее, мнимое или приблизительное, но обязательно привязанное к конкретному факту. Как обычно, забыв о том, что отбрил однажды своего министра внутренних дел, когда тот пожелал с ним встретиться, он вызвал его к себе, чтобы упрекнуть в безделье.
Поллукс переждал грозу, а затем доложил состояние дел.
Слухи приобрели настолько упорный характер, что даже сам премьер-министр конфиденциально спросил его, в чем заключаются нынешние заботы президента. Здоровье? Любовная связь? Семья? Он намекнул, что дальний родственник, племянник, носящий ту же фамилию…
— Что нам делать? — спросил Кастор. — Вам ведь прекрасно известно, что политический деятель должен быть сиротой, единственным ребенком, бесплодным, вдовым и сыном сирот-родителей, в свою очередь, единственных детей у своих родителей. Только тогда его оставят в покое с намеками на семью. Можете не сомневаться, я не премину спросить у премьер-министра о его шлюхе-свояченице.
Но все это были одни разговоры. Естественно, что ничего такого он не сделает.
— Было бы недурно, — сказал Поллукс, — если бы президентша выглядела веселее. Многие уже обратили внимание на ее печально рассеянный вид, именно так и было сказано о последнем вечере в опере, когда вы принимали…
— Она терпеть не может пения! — возразил Кастор. — Она может терпеть все, но только не пение.
— Конечно, надо признать, что слушать «Электру» истинное наказание. Кому могла прийти мысль выбрать…
— Мне, — сказал Кастор. — Что вам не нравится в «Электре»?
— Все, — ответил Поллукс. История жизни дочери Агамемнона никогда не волновала его, но сейчас не стоило обсуждать с Кастором достоинства оперы Рихарда Штрауса.
Внутри партии тоже отмечалось беспокойство.
— Все болваны и интриганы, — ответил Кастор. — Ни на кого нельзя положиться.
Этим вопросом он, разумеется, займется.
Все эти укусы — мелочь. Беспокоил колокольчик, который начал звонить, и за всеми этими слухами о «семейных неприятностях» снова вырисовывается содержание письма из Токио. А они как раз топчутся на месте. Расследование после радиопередачи позволило выловить мелкую рыбешку, не имеющую отношения к делу, но которую, однако, можно будет использовать. Свидетель не опознал ни одного из подозреваемых. Расследование продолжается.
Поллукс, однако, ничего не рассказал о молодом высоком брюнете по фамилии Дюжапон, который провел целый день в полиции, день, который он вряд ли быстро забудет. Но у него было железное алиби: в то утро он проводил занятия в школе. Просто, расстроенный допросом, он перепутал дату.
Один осведомитель сообщал, что в районе появилась женщина, которая говорит: «Я знаю, что наш президент любит детей, моя дочь — его дочь, и он приезжает к нам каждую неделю». Психопатка. К тому же у нее нет дочери. Банальная история.
Что еще?
Ничего существенного. К какому выводу приходит Поллукс? Все к тому же. Никакого заговора. Случайная кража. Ловкий вор сумел установить почерк автора письма — воры теперь появились во всех слоях общества, — ему скоро надоест эта игра. Либо он сделает ошибку, либо начнет торговаться.
— Допустим. Торговаться с кем?
— Со мной… Может быть, с Клер.
Конечно, не следует исключать попытки вора выторговать какие-то деньги. Возможно, через газету. Но подобный рисунок поведения свидетельствовал бы о враждебности, которая как-то не вяжется с распашонкой, драже и радиошуткой. Слухи, исходящие якобы из одного посольства, представляют большую опасность.