Шарлотта Исабель Хансен

Ренберг Туре

Он гордо улыбнулся:

— Мы устроим карнавал, Лотта, и ты нарядишься Энни.

Лотта бросилась к Ярле на шею и крепко его обняла:

— Мама мне никогда не дарила костюма Энни, сколько я ее ни просила!

— Да-да. — Он кашлянул. — Теперь ты, стало быть, знаешь, что у нас будет карнавал. А сейчас мы с бабушкой пойдем уладим кое-какие дела, и потом, когда кто-нибудь через часик или чуть позже позвонит в дверь, вы должны пойти в гостиную, встать посредине комнаты и закрыть глаза.

В подъезде Ярле и Саре попалась озабоченная Грета Страннебарм, которая с руками, полными пакетов, и рюкзаком за плечами торопливо поднималась по лестнице. Волосы прилипли к овальной голове, она оставляла за собой капли воды, дождем пролившейся на нее на улице, а по обеим сторонам носа расположились ее нежные черепашьи глаза. Сара, увидев ее, широко улыбнулась, будто встретила старого друга, как показалось Ярле; он отметил про

себя, как мама инстинктивно отнесла Грету к тем женщинам, которых она бы одобрила. Он и раньше замечал с некоторым неудовольствием, что мама почти незаметными жестами, незаметными взглядами и всякими мелкими замечаниями, которые ей удавалось ввернуть к месту и не к месту, выбирала для него девушек; как она, без какого бы то ни было нажима, ухитрялась дать понять, что «вот эта девушка, Ярле, эта мне нравится, на ней можешь жениться, если захочешь, с ней можешь спокойно и ребенка завести». Те девушки, которых мама таким бессловесным, но настоятельным образом отбирала для Ярле, чаще всего оказывались такими, каких можно назвать статными, приличными и воспитанными. Чаще всего в них проступало здоровье, присущее, скажем так, дояркам, и вполне можно было подумать, что вот она, она-то с детства сбивала масло и доила коров. В Грете Страннебарм отсутствовала эта розовая свежесть доярок, но она тем не менее произвела на Сару в последний раз, когда они встретились — когда мама одолжила у нее гладильную доску, — впечатление, будто она была и статной, и приличной, и воспитанной; и не прошло теперь и какой-нибудь парочки секунд, как две женщины прямо на лестнице зацепились языками и никак не могли расцепиться. Грета, смеясь, показала свои пакеты и рассказала, что она пораньше ушла с работы, чтобы успеть на карнавал, и что, разумеется, с удовольствием поможет им, как она сегодня уже обещала утром, когда Ярле заглянул к ней и изложил свою идею. «Да, конечно, — сказала Грета, — это же так здорово, Даниэль уже вовсю размечтался». Она повернулась к Ярле, которому бросилось в глаза, какие у нее необыкновенно тяжелые веки (там и тогда он воспринял это как нечто колоссально притягательное), и сказала, что она сожалеет, что так жестко отказывалась от общения с ним после той ночи, когда он не явился домой. Он надеялся, что мама не расслышала этого. Но, продолжала Грета, она надеется, что он понимает, почему она так поступала. Ярле перехватил тяжелый взгляд Сары, надеясь только, что Грета больше не скажет об этом ничего, поскольку он пытался сохранить всю эту историю в тайне, но тут Грета сказала, что, как она полагает, он понимает, что оставлять своего ребенка у чужих людей всего на второй день после того, как девочка впервые попала в незнакомый город, а самому отправиться в кабак и пьянствовать чуть не всю ночь напролет, а потом устроить сцену ревности бывшей подруге и появиться перед своим ребенком в ужасающем состоянии, — вряд ли это можно назвать подобающим поведением. Он кивнул и, пробормотав: «Разумеется, разумеется», услышал как отдается эхом в подъезде молчание Сары.

Так мы тогда на сколько договариваемся, где-нибудь около четырех, да? — Грега открыла дверь в свою квартиру. — Вы ведь хотите зайти к нам и переодеться здесь, так?

Ярле кивнул:

— Да, если это удобно, конечно.

— Да, конечно. Торт я испеку до того, как идти за Даниэлем, а нарядимся потом.

— Тут вот еще что… — сказал Ярле и закусил губу. — Тут вот какое дело. Э-э-э… Да. Приехала мать.

— Какая мать?

— Да мать, мать Лотты.

— А, но это же замечательно, — удивленно сказала Грета.

— Да нет, это я просто чтобы ты знала, — пробормотал Ярле. — Ее зовут Анетта Хансен.

Сара и Ярле распрощались с Гретой и вышли под дождь. Зонтик у них был один на двоих, и у Ярле возникло чувство, которое он испытывал раньше много раз, это было одно из самых неприятных чувств, какие ему доводилось испытать, а именно что мама им недовольна. Ему не требовалось ни смотреть на нее, ни слышать ее, чтобы ощутить это. И это его раздражало, сколько бы она ни была права, когда она вот так шла рядом и думала то, что думала. Вот это-то его и раздражало — что она подсовывала ему девушек, которые, по ее мнению, ему подходили, точно так же как его иногда раздражало, когда он чувствовал, что она считает, что ему следовало бы ложиться — спать пораньше, пива пить поменьше или утром вставать до восьми. «Ну, скоро мне достанется, — думал он. — Ох достанется. Ну давай же, мама, выкладывай, что ты там ждешь и мучаешься. Ну что ты хочешь мне сказать, мама? Если бы ты вывалила сейчас все, что ты, собственно, хотела бы мне сказать, как бы это звучало? Ты сказала бы, что я жалкий трус? Ну давай же, мама, приступай, — думал он, вдвойне раздраженный тем, что она так кротко помалкивала, — вываливай свои морализаторские сентенции, которые, я знаю, тебе так и разбирает излить на мою голову».

Они

докупили все необходимое для приема гостей по части угощения к кофе, другой еды и всяких день-рожденных прибамбасов. Раз уж у них будет карнавал, то бумажные колпаки на голову им были не нужны, но они нашли яркие соломинки для лимонада и салфетки с забавными узорами. Ярле попробовал разрядить напряженную атмосферу, рассказав о том, как ему в голову пришла идея с карнавалом, когда он возвращался от Роберта Гётеборга, но по ее рубленым ответам он слышал, что она всерьез рассердилась.

— Бахтин… — сказал он высоким юношеским голосом, который, как он надеялся, порадует маму, — Бахтин, мама, ты о нем слышала? Ну, знаешь, он еще про полифонию писал! Нет? О полифоническом романе? Нет? Ты не знаешь, что это такое? Многоголосый — вот что это значит, мама, многоголосый, как в музыке, «поли» значит много, «моно» значит один, понятно, да? Так вот, Бахтин, понимаешь, он был изобретательный такой мужик, это он придумал про полифонический роман — и представь себе, — сказал он так живо, как только мог, — представь себе, когда я в тот день зашел к своему научному руководителю, чтобы, ну да, чтобы обсудить кое-что в моем дипломе, то у него на столе лежала книга Бахтина! Но это была не книга о полифонии, представляешь, нет, это была работа Бахтина о Рабле! Ты меня слушаешь, мама? Дело в том, что когда Бахтин писал эту свою действительно первопроходческую работу о Франсуа Рабле, где он анализирует народный карнавал в Средние века и в эпоху Возрождения и где он, этот великий русский ученый, четко и ясно показывает, как карнавал отменяет иерархию, сословия и чины, — слышишь, мама? — где он показывает, что карнавал действует на человека высвобождающе, что он сметает межличностные барьеры, низвергает высокое, возносит низкое и, так сказать, расчищает сцену для свежего и, да, движимого смехом… мама? Да ты слушаешь меня? Мама!

Сара остановилась и посмотрела на него.

— Мама! Ты понимаешь? Карнавал! Разве не классная идея?

Она склонила голову набок и выдохнула, пока Ярле, распаленный своим собственным открытием, продолжал:

— Я подумал: эх, вот было бы здорово для Лотты собрать всех, с кем она познакомилась в Бергене, нарядить их в странные и необычные костюмы, устроить для нее шикарный праздник с массой народу! И вот я этим и занялся, понимаешь? Ага, я всех обзвонил, договорился с теми и с другими — ну, ты ведь понимаешь, — так вот, я позвонил даже той, что всего несколько дней тому назад так меня обидела, мало того, я даже пригласил не только ее, но и ее нового друга, несмотря на свои собственные переживания… и… мама! Правда же? Это же была хорошая идея? Бахтин? Лотта? Карнавал?

Сара продолжала мерить его взглядом.

— Ярле, — сказала она, — пока я нахожусь здесь, у меня было не особенно много времени, чтобы думать, потому что все развивалось как-то очень быстро, но я все же успела подумать.

— А, ну хорошо, конечно, — пробормотал он неуверенно, — думать — это хорошо.

— И когда я слышу, что ты оставляешь Лотту у соседки, Ярле, как если бы она была сумкой с вещами, и отправляешься шляться по кабакам на следующий день после того, как твоя дочь приехала в Берген, то я не уверена, что в состоянии удержаться на ногах.

Не в состоянии удержаться на ногах?

Он нахмурил брови.

— Во мне просто все переворачивается, понимаешь ты?

Он опустил глаза.

— Меня это все только возмущает, ты понимаешь это?

Он кивнул.

— Карнавал? Да, это, конечно, хорошо. Разумеется, устроить карнавал — это здорово. Но… — Она вздохнула и переступила с ноги на ногу. — Я вот о чем задумалась: как же далеко ты зашел, Ярле, и что же это за жизнь у тебя такая, как ты ее себе представляешь, если тебе необходим русский теоретик литературы, чтобы тебе пришло в голову устроить карнавал для родной дочери?

Он сглотнул.

— Что скажешь?

— Но, — прошептал он, — мне бы эта идея не пришла в голову… да… если бы не Бахтин.

— Нет, — сказал Сара удрученно, — вот именно. Обычные люди, Ярле… — Она тяжело вздохнула и собралась с духом. — Карнавал, Ярле, — это такая нехитрая штука, которая обычным людям приходит на ум сама по себе. Как ты этого не поймешь?

«Обычные люди! — подумал Ярле с раздражением. — Обычные люди понятия не имеют о том, кто такой Бахтин!»

Сара покачала головой:

— Может, я ошибаюсь, но ты ведь затеял всю эту историю с карнавалом, потому что тебя совесть заела из-за девочки?

Он промолчал. Он пожал плечами.

— Ошибаюсь я, Ярле?

— Не знаю.

Они пошли дальше, через площадь Торг-алменнинген, к игрушечному магазину, где Ярле побывал несколько дней тому назад.

— Ты вот, сынок… — сказала Сара, когда они дошли до магазина. Она сложила зонтик, стряхнула с него капли воды. — Как ты думаешь, могла ли я оставить тебя у соседей, когда тебе было семь лет, а сама отправиться шляться по кафе?