Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
Володя настороженно всматривался в него.
Внешне он был совсем не страшен: очень светловолосый, с тонким, удлиненным лицом, безусый и безбородый. Очень молод, прямо-таки юн. Синие большие глаза под светлыми бровями и светлыми же ресницами смотрят открыто и дружелюбно.
Застенчиво улыбнулся. Прежде чем заговорить, поднес было правую выпрямленную ладонь к виску, но спохватился, по-видимому, что без головного убора, — отставил, рассмеялся, широко блеснув белизною крепких красивых зубов, и, лишь состукнув по-военному каблуками солдатских грубых сапог, протянул мальчику свою маленькую, но жесткую в рукопожатии руку.
Поздоровались, и, в знак дружеской душевности накрыв другой рукой руку Володи, глядя ему в глаза, чех сказал:
— Пан гимназиста, почему вы далэ не слушал моу гудбу? О, просим за одпущение, — музыку? То йе по-чешски — гудба. Русски буде музыка… Позволте представиться. Мое ймено йе: Иржи Прохазка.
— Шатров Володя… Вы австриец?
— О! Нет, нет, ни: мы не австрийцы — мы — ваши братья чехи. Все чехи.
Володя окончательно успокоился: это хотя и солдат австрийской армии, но он — славянин, а стало быть, наш брат по крови, по языку. Так и отец говорил: "Чехи и сербы — наши братья по крови…" И все-таки зачем-то спросил:
— Вы военнопленный?
Иржи Прохазка отшатнулся, тень обиды прошла по его лицу. Но он сдержался и спокойно объяснил:
— О!.. Нэ, нэ, пан Владимир: наш стрелковый прапор (батальон) там, у Львова, весь целый пребьежел до Руска… (России). Руско про наш народ то соу наше надежда и лубов! И здес мы уже не пленны: то нени казарма, то йе общее житие наших воякув.
Володя понял и не спрашивая, что Руско — это по-ихнему Россия. На сердце у него просветлело.
— Я знаю про чехов. Мы учили… У вас был Ян Гус, великий учитель, проповедник. Немцы его сожгли на костре. С ним император Сигизмунд поступил вероломно: пригласил его на собор, выдал ему охранную грамоту, а потом предал, и его сожгли на костре…
— О-о!
Этот возглас застенчивого восхищения частенько и после срывался с его уст, когда Иржи хотел быть особенно приятен своему русскому собеседнику.
И, ободренный этим, Володя и еще блеснул своими познаниями в чешской истории:
— А потом — Ян Жижка… великий полководец… И табориты.
— О-о! Так, так! Ян Жижка.
Глаза чеха увлажнились и потеплели. С подлинно братским чувством смотрел он теперь в лицо Володе и улыбался да время от времени произносил свое: О-о!
Невольно улыбаясь на его выговор, Володя заметил: чех как-то особенно мягко произнес ж и в слове «Жижка», а слово любовь напротив, с забавной твердостью: лубов. Заторопившись, он делал иной раз диковинные ударения в русских словах. Длинные слова зачастую оказывались у него как бы разломленными на части — каждое со своим ударением.
И все же они вполне понимали один другого и прекрасно договорились.
Чех сказал, дружески коснувшись Володиного локтя:
— Зачем вы, пан Владимир, уходили от меня? Я хлопал смычком по окну, абы вы шел до нас: я желал, абы вы слушал мою гудбу.
— А я думал: потому вы постучали, что нельзя.
— О-о! То — моя хибичка!.. (ошибочка). Просим за одпущение.
Иржи был смущен до крайности.
Ласково и решительно взял он потом Володю под руку и пригласил войти в общежитие. Сказал, что будет играть для "пана Владимира" самые лучшие вещи.
Пока шли через двор, Володя успел спросить:
— Скажите, пожалуйста, как вас звать по отчеству?
— У нас не зовут по отци. Толко — Иржи. То йе — Юрий, русски.
— И вы не зовите меня пан Владимир. Просто Володя.
— Так, так… добже, добже: Володья!
Мальчик улыбнулся забавному выговору своего имени, но ничего не сказал об этом, а только спросил:
— А что значит фамилия ваша — Прохазка? Ее можно перевести на наш язык?
Чех лукаво глянул на него:
— Можно. Русски сказать: прогулка.
И оба рассмеялись.
Когда они вошли с ним в комнату с четырьмя солдатскими, строго заправленными кроватями, то двое товарищей Иржи тотчас же быстро, по-военному, вскочили и, одернувшись, вытянулись.
Третий, чье место было в дальнем от входа углу, стоял возле своей койки, у прикроватного столика, и лишь обернулся на вошедших.
Володя сказал: "Здравствуйте!" — и снял свою гимназическую, синюю, с белым кантом и серебряным значком, фуражку. И кто-то тотчас же — мягко, и бережно — взял ее из его руки, подойдя сзади, и уж слышно было, как слегка стукнул козырек фуражки о полку. Не успел обернуться, сказать «спасибо», а уж совлекают с плеч и шинель — все таким же мягко-настойчивым движением гостеприимства.
Наскоро, левой рукой успел он кое-как пригладить непокорный вихор. Стоял смущенный. Сильно билось сердце.
Иржи стал знакомить его с товарищами.
Тот, кто снимал с Володи шинель, был смуглый, темноволосый и румяный крепыш-кругляшок с веселым взглядом и словно бы застывшей на его здоровом лице улыбкой, лукавой и добродушной. У него даже ямочки виднелись на тугих щеках и на подбородке. Он был тщательно выбрит, и только под самым носом рыжеватыми комочками торчали у него корешки усов. Одет он был во френч и брюки-галифе, заправленные в белые щегольские бурки. Весь был словно на пружинах. Двигался проворно и бесшумно.
Любезнейше склонив перед гостем напомаженную до лоска голову с тонзуркою розовой плешинки на затылке, он представился по-чешски:
— Доволтэ, абих сэ представил. Ймэнуйи сэ Ян Пшеничка. (Позвольте представиться. Меня зовут Ян Пшеничка.)
Перевода не потребовалось. Да и чего ж тут было не понять? "Пшеничка… Странные какие у этих чехов фамилии!.."
А у второго чеха так даже и фамилия была Чех: Ярослав Чех. Этот просто, без всяких поклонов назвал себя, сопровождая слова свои мужественным, но явно сдерживаемым в своей силе рукопожатием. Володя это явственно ощутил: "Боится, как бы я не ойкнул… Что я, девчонка, что ли?!"
Лицо Ярослава Чеха дышало строгой, мужественной, пожалуй, даже излишне суровом красотой. Это впечатление усиливал немигающий, пристальный взгляд больших, светлых, с льдяным отсветом, спокойных глаз под широко разнесенными, тонкими бровями. Он выбрит был тщательно, до мраморной гладкости, и, может быть, оттого от обнаженных очертаний его крупной, крутого угла челюсти, от сжатых губ и даже от легкого, но четко выраженного желобочка над верхней губой веяло собранностью, решимостью. И только вот лоб своей ровной обширностью, под боковым зачесом редеющих светло-русых волос ослаблял это впечатление: профессору такой лоб — не солдату!