Шаутбенахт

Гиршович Леонид Моисеевич

— Ах ты мой пуцлик! — Вместо того, чтобы бежать утешать переводчицу, он обхватил обеими руками Сычиху, в шутку, как борец, и повалил. — Ах ты мой препуцик!

Рая (которая «Райати») сидела и дожидалась, чего — не ясно, в одной из комнат некоего здания на рю Шагрирут — в переводе на русский «Посольская улица». Посла Аргова девятью годами позже террористы ранят прямо в мозг, из-за чего начнется ливанская кампания. Впрочем, сам Аргов предпочел бы умереть неотомщенным: вторжение в Ливан он осудит как член партии Авода (труда). Но когда еще это будет — еще был жив Бен-Гурион, когда Рая сидела в израильском посольстве в Париже.

Она совсем

не помнила, что пожелала Юре свалиться с Эйфелевой башни. Теперь, когда это пожелание было близко к осуществлению, она всхлипывала. В отличие от Юры ни есть, ни пить она не могла — ей тоже предложили, и тоже полный кошер (может быть, не такое все вкусное — надо захватить Эйфелеву башню, чтобы потчевали обедами от Гольденбэрга). И вот Рая сидит, терзаясь неведением, как вдруг входят в комнату два серьезных озабоченных господина и торжественно кладут перед ней ее и Юрин паспорта, три сотенные, авиабилеты, белый конверт «Европа турс» — словом, как в анекдоте: «Здесь живет вдова Рабиновича?» Естественно, Рая решает: это все, что осталось от Юры. Любой бы так подумал — и умный, и дурак. Два господина (не иначе как персонажи упомянутого анекдота) спешат исправить свою оплошность. Нет же, она их неправильно поняла, положение Юрино, конечно, не из легких, но она еще не вдова, о!.. Юрин поступок они назвали геройским, молча ждали, пока Рая прочитает его послание на землю. Рая, плохо соображавшая, мысли разбегаются, читала еще дольше, чем Юра писал. Один господин, разумовский по-российску, восхитился литературными талантами Юры: так красиво написать… така богата мова… Второй по-русски мог сказать только «давай деньги, давай часы», он объяснил Рае еврейским языком, сколь неоценимую услугу оказал Юра «нам». О том, что под видом израильтян действует группа Жоржа Хабаша, они уже думали…

— Не думали, а знали, — уточняет польский еврей, встречая укоризненный взгляд румынского собрата.

— …но доказательств никаких не было.

— Теперь же есть, теперь можно оповестить об этом интернациональную прессу без ущерба для наших агентов.

— Моше, — сказал румынский еврей, — подумай, о чем ты говоришь.

— Ты думаешь, Цвийка, мужу этой дамы будет грозить большая опасность, чем теперь? Что они с ним немедленно расквитаются?

— По правде говоря, да, — сказал Цвийка.

— Ошибаешься. Поверьте мне, ханум, что он ошибается. Если хотите знать, для вашего супруга сейчас самая надежная защита — то, что он израильтянин…

— Моше, ты что, сдурел? Подумай, что ты говоришь?

— Не мешай. Они и дальше всеми силами будут изображать из себя израильтян, а значит, с израильтянином ничего не случится. Наоборот, смертельная опасность нависла сейчас над русскими.

— Возможно, Моше, ты и прав. Во всяком случае, геверти, мы сделаем все от нас зависящее для спасения вашего супруга. В этом можете быть совершенно уверены…

— Ведь теперь благодаря ему стало возможным предпринять решительные шаги…

— Моше!.. Всего вам, сударыня, наилучшего. Письмо, написанное вашим мужем, мы, с вашего позволения, возьмем с собой. Не исключено, что оно нам еще понадобится.

— Оно будет переведено на семьдесят языков с сохранением всех его художественных достоинств — всех!

Анекдотическая пара удалилась. Ну точно персонажи анекдота. Это они попавшего под каток Рабиновича просунут под дверь его собственной квартиры. Э-э, постойте! Да это же были братья Маркс!

У Раи голова совсем шла кругом: арабские террористы работают под евреев, Юрка на Эйфелевой башне ведет себя как герой, семьдесят языков… Триста лир надо не забыть, — а смотри-ка, не забыл, послал своей Раечке денег, любит Раечку… Снова стала она всхлипывать, уже в блаженстве. Это блаженство — быть любимой. Блаженство — когда есть страна, которая всегда готова взять тебя под свою защиту. Всюду, во всех уголках мира есть своя рю Шагрирут — залог того, что израильтянин, еврей, в беде не будет оставлен. Его приютят, обогреют, окружат любовью… Любовь — это самое главное.

— Любовь — это самое главное, — заметил Юра — совершенно телепатически, — тиская Раю Сычиху и называя ее самым причудливым образом: и «пуцликом», и «препуциком», и «пестиком», и «свастиком» («Ах ты мой свастик…»), и «жопкиным хором», и «чулочком», и «носочком», и «трусиком», и «лифчиком», и просто «сиськиным своим» — и еще массою других ласкательных имен.

Рая млела, прочие хохотали до слез, до упаду заливались, уж так, уж так, ну словно они — помещик, по рукам и по ногам связанный взбунтовавшимися крестьянами, которому коза лижет пятки.

— Ну, мнения о тебе твой Колька!..

— Ну, язык у мужика…

А Юра, слыша это, и рад стараться:

— Голяшкин, Лягушкин, Кудряшкин, Штанишкин.

— А правда, сыграем во мнения?

— Не-е, в «угадайку».

— В «угадайку», в «угадайку», — поддержало большинство женщин.

— Это как это, в «угадайку»? — спросил Юра.

Ему объяснили: он должен зажмуриться. Только честно, не подглядывать. Его кто-то целует в губы («страстно — как твоя Раечка»), а он должен угадать, кто это был. Все в рядок стоят и ждут, на кого он укажет.

— Годится, — дурацким голосом согласился Юра.

— Только чур не лапать, — предупредила Чувашева. — А то в прошлый раз Надька всех на ощупь угадывала.

— А вы что, и между собой играете?

— Когда мужика нету — чего ж. Вон Гордеева уже доигралась, — усмехнулась тетя Дуся.

(Усмешка в собственный адрес, которую суровый и в то же время копеечный жизненный опыт распространяет на всех и вся, не позволяя, ввиду своей ограниченности, судить о других иначе, как по себе, — эта усмешка в последнем случае — устремленности вовне — имеет множество оттенков: завистливый, самоуничижительный, злобный, презрительный, недоверчивый — мол, знаем вас, красиво поете; эта усмешка может быть хорошим шитом, но меч она плохой — о чем до поры до времени «усмехающиеся» не подозревают, введенные в заблуждение именно упомянутой привычкой одно измерять другим: по себе судить о других, по щиту судить о мече… И потом начинается — кризис национального сознания: ах, как же так?! Как жестоко мы обманывались! Меч-то, оказывается, наш никуда не годен — это щит, падла, вводил в заблуждение… И волчье: карауууууууууууууууууууул! Мы — собачье дерьмооооо!)

(Я отвлекся, разбирая свойства российской усмешки. Зачем мне это? Признаться, с одной лишь целью: потрафить читателю. Читателю необходима время от времени какая-нибудь благая весть, мысль проводимая — «явно», «скрыто», «художественными средствами», читатель видит ее и спокоен: обмана нет, это подлинная литература. Идейность ведь прием не литературный — социальный. Причем вышесказанное в равной мере относится и к сказавшему это, а значит — лишено снобистского высокомерия. Читая других, я такой же читатель, как все. Уж как обожаю гуманистический пафос (а какой катарсис у меня от него!), роман как метафору заповеди «не убий», или любой другой, или всех заповедей чохом — обожаю. Меня учат добру… И примечание: без толку для добра, но с немалой пользой для учителя.)